С диким отчаянием и сверхъестественной силой (лишний раз доказывавшей, что воля, – эта неизмеримая сила, присущая одушевляющей нас божественной искре, – властвует над материей) Иосэф встал; невидимая сила подняла и направляла инертную, тяжелую, как камень, массу. Едва-едва, ползком дотащился он до стола; тут, привстав на колени и подавив в себе мучительную боль, он протянул свою окаменевшую руку к спасительному кубку, который и поднес к губам. На его бледном, потемневшем, искаженном судорогой лице казались живыми только широко раскрытые блестящие глаза; но, по мере того как он с жадностью пил, давящая тяжесть, тянувшая его к земле, исчезала и словно потоки огня разливались по его телу. Вдруг все ходуном заходило вокруг него; ему казалось, что он летит в пропасть; чаша выскользнула из его рук, и он, как сноп, тяжело повалился на ступени кровати.
Настало утро; белесоватый свет проникал сквозь щели занавесей, неплотно задернутых Аснат, в комнату новобрачных, где царствовала по-прежнему мертвая тишина; оба они лежали без движения.
Наконец, луч солнца скользнул и заиграл на лице Иосэфа. Живительное светило словно вдохнуло в него жизнь, и он открыл глаза. В первую минуту он не мог понять, что случилось, почему он лежал, распростертый, на полу, и что означали слабость и тяжесть во всем теле. Валявшаяся неподалеку чаша, которую он вдруг заметил, воскресила все в его памяти, и чувство горечи и гнева наполнило его сердце. Так вот причина раздирательной сцены прощания родных с Аснат! В своей слепой злобе Потифэра и его близкие не нашли ничего лучшего, как вложить смертоносное орудие в руки полуребенка, наполнили ее сердце такой ненавистью и презрением, что она решила умереть сама и убить мужа. Но он отомстит за себя: перед фараоном обвинит он Потифэру и его дочь – орудие ненависти.
Он с трудом встал и потянулся, расправляя затекшие члены, но зашатался и оперся на постель; голова кружилась и нервная дрожь пробегала по телу. С неизъяснимым чувством взглянул он на Аснат, в оцепенении распростертую на кровати; по временам судорога пробегала по ее нежному, стройному телу и на прелестном, детском личике отражалось страдание. Гнев Иосэфа растаял: колеблясь между любовью и гневом, он нагнулся над ней:
– Не ты виновата, бедный ребенок, а они, проклятые, своей ненавистью затмившие твой разум и сердце!
Сжав кулаки, он повернулся, взял чашу и вышел из комнаты. Как и накануне вечером, у противоположной двери сидела кормилица, ожидая зова.
