Я взобрался на насыпь, меня встретил запах креозота и отработанного дизельного топлива. Поначалу шел медленно, ступая со шпалы на шпалу, нащупывая дорогу, но потом я побежал. Мышцы ног и туловища, приученные подчиняться в условиях стресса и постоянного напряжения, вспомнили, каково это – ощущать свободу, силу и радость, и возродились к жизни.
Я бежал изо всех сил, однако не выходя за пределы своих возможностей. Тело мое проснулось, легкие развернулись, и воспоминание о беге без заборов вернулось. Голодавшее так долго тело упивалось воздухом и простором, не рассеченным колючей проволокой. Пот тек по мне ручьями, и мили наматывались одна за другой. Через час полная луна высоко поднялась в небе, отбрасывая тень на Ведро и фонарные столбы стадиона, которые поднимались вверх от сосен, растущих по обе стороны железной дороги. Темные, потухшие, безмолвные часовые, они стояли на страже вокруг тихого поля, ожидая, что кто-нибудь щелкнет выключателем, и они ярко вспыхнут.
Я перешел на шаг: сердце мое колотилось, легкие и мышцы горели. При других обстоятельствах я описал бы свое самочувствие как эйфорию. Я улыбнулся при мысли о волдырях на пальце правой ноги и левой пятке, подлез под забор, громыхнув знаком «ВХОД ВОСПРЕЩЕН», и стал пробираться через лабиринт сотен, если не тысяч, утилизированных машин к насыпи. Взглянув вверх, убедился, что тут мало что изменилось. Из щелей и трещин росла трава, кустики, а кое-где даже маленькие деревца. Я поднимался по тыльной стороне, осторожно выбирая маршрут, опираясь на старые «Кадиллаки», разбитые «Шевроле» и забытые «Форды». Бывало, мы стояли тут, распевая с Дэвидом Уилкоксом и пританцовывая на могилах «заржавевшей старой американской мечты», потому что именно сюда они приходили умирать, когда становились ненужными своим владельцам. Забравшись на вершину, я уставился на искореженный капот старого «Бьюика», под которым мы прятались детьми и в котором наделали дырок для стока воды. «Райзин филд», «поле Райзина», названное так, когда я учился в колледже, расстилалось передо мной, и прилетевший ветерок принес с собой запах скошенной травы и славы, о которой я когда-то мечтал.
Я смотрел на поле, куда меня, тогда еще ребенка, привел отец. Мы пришли ближе к вечеру, после работы. Под ногтями у отца чернела грязь. У него был стол в переднем офисе и несколько механиков в подчинении, но он носил бирку со своим именем на рубашке и не мог удержаться от того, чтобы не испачкать руки. Отец терпеть не мог канцелярскую работу и всегда предпочитал показать, как что-то делается, чем объяснять. Три-четыре раза в неделю мы прикатывали сюда на его стареньком «Форде-150» и играли на поле в мяч.
