В какой-то момент детина встретился с Ливневым взглядом… и замер не то от удивления, не то от восторга. Так уставился на Андрея, будто у того выросли на макушке рога или третий глаз во лбу прорезался. А может, старого знакомца узнал. Ливнев ведь, вроде, тоже где-то видел бывшего пассажира уже отъезжавшего такси. Не мог только вспомнить, где.
А потом детина открыл рот, чтобы произнести всего одно слово.
— Вилланд?! — аж воскликнул он с выражением изумления.
И словно что-то щелкнуло в голове Андрея Ливнева. Ожили в памяти образы, порожденные уже подзабытыми сновидениями. Словно огромный пласт воспоминаний, доселе затаившийся на дне сознания, рывком всплыл. Явив себя… а заодно и ответы на кое-какие вопросы. Прояснив то, о чем еще миг назад учитель-калека даже не догадывался. Мог лишь предчувствовать. Зато теперь…
— Да ведь ты же… этот… рыцарь… нет, Игорь! — выдохнул он, наконец-то сообразив.
— Увы! Здесь меня зовут Матвей, — детина слегка развел руками. Не столько виновато или с досадою, сколько с иронией.
* * *
Ошибки быть не могло, память на лица у меня хорошая. Передо мной, едва выбравшимся из подошедшего к подъезду такси, действительно стоял Вилланд. Охотник из Фьеркронена, успевший стать для меня чем-то большим, чем просто хороший знакомый. Верный спутник в моем посмертном путешествии. Пока я мотался по «государству четырех корон» в поисках нового тела, этот человек бескорыстно делил со мною свое.
Понятно, вынужден был делить — если уж говорить совсем начистоту. Не по собственной воле и уж точно без радости. И когда счастье, наконец, снизошло на нас обоих, даровав мне тело рыцаря-храмовника сэра Готтарда, Вилланд поспешил со мною расстаться. Наверное, даже забыть ту историю пытался, хотя, как я понял, безуспешно. Но несмотря на все нюансы, встреча с этим человеком здесь, в новом мире, приятно меня удивила. Непохоже было, и чтобы Вилланд, увидев меня и узнав, оказался рассержен или огорчен.
Выглядел, правда, отважный бродяга и охотник теперь неважнецки. Вовсе не похожий ни на охотника, ни на бродягу, ни на того отчаянного парня, каким я его знал. Весь ссутуленный, начисто выбритый — с тем тошнотворно-натужным тщанием, что, я думаю, свойственно официантам и молодым робким клеркам. Опущенные плечи казались уже, глаза смотрели на мир уже не с вызовом, но с робостью. Но главной и самой неприятной деталью, что отличала этого Вилланда от моего спутника, была трость. На нее он опирался, хромая и еле-еле переступая по земле.
