А ещё он мелкий торговец, алчный меняла на стремительно затихающем летнем базаре. Исподволь, исподволь, да всё мелочью-мелочишкой норовит променять перезревшую зелень лужаек и крон, эти бесценные живые купюры, на лёгкое блёклое золото. Бьётся за каждую травинку, и всё шёпотом-шепоточком – еле слышно.
Да, это не ноябрь. Тот иной, у того нрав открытый, натура размашистая, ему нечего терять, он-то точно знает, чего хочет… уверенно владеет вечным философским камнем, всё обращающим в желанный, с мягким хрустом, сусальный металл. Каждый год является со своею неизбывной страстью: он ищет зиму, ждет её и нетерпеливо торопит её приход, и землю, что ляжет покорно под её ослепительными стопами, покрывает протяжными поцелуями ветров, холодея от непосильного желания. Скоро, скоро увидим, – только б дожить, – как закрутит бешено и бросит к её ногам мириады не звонких – каждая неизмеримого достоинства – жёлтых шершавых монет, только приди!
Редкая в этом крае гостья, она явится, как водится, изрядно припозднившись… да не к нему! Возникнет на пороге, всегда неожиданная, когда и ждать-то устали, и уже не чаяли… ступит в надменной своей колкой холодности, войдёт, как давно отсутствовавшая хозяйка, не взглянув даже краем прекрасных синих глаз на усеянные у её ног истлевающие сокровища, не удостоит, а только присыплет их небрежно чистейшими снегами, – да помягче, да поглубже, – заботливо уготовит просторное ложе для собственного избранника, такого же чистого и сильного… он явится по первому же зову… а кто им станет ныне, декабрь или январь, решать не нам, и не гадайте.
…Только бросятся они в объятия друг друга в кромешной вьюжной ночи, он сожмет её, невыразимо прекрасную, в нетерпеливых руках, да так, что вскинется посреди кромешной ночи от смятой своей постели наивный земной житель, облизывая пересохшие от натопленной печи губы, и, уже снова опрокидываясь в тёплый сон, успеет пробурчать: «Ну и ночка!» И неведомо ему, что это срывает с царственной красавицы ледяные покровы, устилая ими стынущую землю, мрачный её обожатель… и, стыдясь и румянясь, уже слабеющей рукой только и успеет спешно завесить плотным узором мерцающие окна любопытных человеческих жилищ… всякий раз девственна, стыдлива, чиста…
…Всё это случится позже, а пока поздний октябрь, этот кот-ворюга, крадётся неслышно по плоским кровлям приморского города, подметая попутно, что плохо лежит: сладостную осеннюю истому, мерцающий на самом донышке последний глоток летнего барства, бархатную сентябрьскую беспечность. Взамен норовит подсунуть беспричинную тревогу, едва уловимое, с привкусом горечи, смятение и чувство утраты: тепла, яркого солнечного света, ласковой морской воды. И ещё печаль. Поздний октябрь – время печали. Ею, кажется, напоены сам воздух и долго не просыхающие лужи в кривых переулках. Она бьёт скорбными крылами над крышами домов, носится вдоль загородного шоссе, трепетно вибрирует надо всем, как серая, в капельках росы, паутинка под навесом опустевшего дачного домика. Крепчающий с каждым днём ветер разносит кисловатый запах подожжённой палой листвы, горестный аромат невосполнимых утрат.
