Некоторые деревни казались брошенными. В других копошились люди. На огородах жгли сухую картофельную ботву. Одетые в лохмотья и солдатские гимнастёрки дети, сгрудившись, палочками раскапывали дымящуюся золу, видимо, отыскивали печёную картошку. Воронцов смотрел на них, и сердце его сжималось от мысли о том, что, быть может, сейчас, точно так же, в Прудках на огороде Петра Фёдоровича Бороницына копаются в горячей, пахнущей печёной картошкой золе Пелагеины сыновья, а где-нибудь рядом стоит Зинаида с его дочерью на руках. С Улитой.
– Твои-то как, живы? – Женщина поправила берет, искоса взглянула на него, напряжённо смотревшего в боковое стекло.
– Мать, сёстры и дед живы. А отец с братом числятся без вести пропавшими. Ещё с первого лета.
– Вот и мой отец пропал без вести. Тоже в первое лето ушёл. Добровольцем, в ополчение. Два письма всего прислал. Где он лежит?
Воронцову не хотелось продолжать внезапно начатый разговор. Наслушался этих рассказов в госпитале. Он отвернулся к боковому стеклу и смотрел на мелькающий березняк, который сиял на солнце своей первозданной юной нежностью.
– Говорят, в плену много народу. Может, и наш папка там. – И вдруг она спросила: – Как ты думаешь, их отпустят домой?
– Кого?
– Пленных. Рано или поздно их освободят. Если с голоду там не перемрут… Куда их тогда? Домой? Или куда?.. Не все ж добровольно перебегали. А, лейтенант, как ты думаешь?
Что он мог знать о том, чего не знал пока никто? Когда они шли вперёд и, случалось, захватывали врасплох немцев, которые не успевали ни вывезти пленных, ни расстрелять их, тут же появлялись офицеры Смерша, приступали к своей работе. И через день-другой он видел кого-то из освобождённых на передовой, в новой гимнастёрке, с винтовкой и полным снаряжением.
У каждого на войне своя судьба. Воронцову так не везло. Правда, однажды его спасла Зинаида. Она буквально из колонны обречённых на смерть, которых гнали в Рославльский лагерь военнопленных, выхватила его и увела на хутор. Как же он теперь может проехать мимо неё?
Воронцов смотрел в окно и ничего не видел. Глаза Зинаиды, её зелёные, глубокие глаза с белёсыми лучиками стояли перед ним, как осенняя вода. Попробуй, перешагни эту глубину… И если перешагнёшь, то что останется в душе? Перешагнуть-то можно. Не такое пришлось перешагивать за эти годы. Страшно вспомнить. Но как тогда жить? Забыть? Прошлое – как сгоревший порох. Тепло только тогда, когда он горит. А потом – один пепел. Дунь на него и – чистое место. Ни пылинки, ни порошинки. Пустырь.
