– Озноб? Холод чувствуешь?
– Руки зябнут…и внутри пустота какая-то, – прошептала цесаревна.
– Угрюмы, – бас ударил в потолок, – Возьмите цесаревну, – он обернул ее в шубу кинул на руки старшему, – Мухой через Врата в Глинки. К Василисе, что во флигеле живет. Мухой! Она знает что делать…, – разжал зубы умирающей и влил в рот из фляги на поясе какое-то зеленое зелье.
– Чего со мной, Яша? – еле слышно спросила Елизавета.
– Яд! Яд, душа моя! – неизвестно кому крикнул, – Когда ж вы натравитесь? Когда? Бисовы дети!
Сам вышел, прыгнул в кошевку и ударил коней своей плетью. Кони рванули с места, пропадая в вихре снега поднятом копытами и уводя за собой ищеек Бирона. Угрюмы ломанулись целиной, по свежему насту в лес. В сосны, дальше в чащу, в старую священную дубраву, знакомую им еще со старых времен. Нюхом отыскали Велесов валун и кинули коней в Портал, выскочив почти у самого флигеля в имении Брюса под Москвой. Навстречу им уже бежала старая знахарка Василиса. Схватила обмякшее тело, легко подняла на руки и понесла в баню.
– Воду тащите увальни! Воду! И топите, топите так, что б чертям жарко было!! – она спешно раздевала Елизавету до гола и намазывала какой-то мазью, – Да быстрей вы! А ты, касатик, подай мне вон ту бутыль и зубы ей разожми, – знахарка влила в рот девушки снадобье.
Жар трещал в бане, мало, что не запылала та ярким огнем. На головах у Угрюмов, таскающих теперь ледяную воду, волчья шерсть опалилась и пошла рыжими отблесками, как от адского пламени. Василиса мяла, ворочала, отпаивала, парила, жарила цесаревну. Из бани раздавался ее звонкий, но мягкий голос:
– Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним зорькам, по вечерним зорям. Умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила! Породила мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей! Лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника! Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озеры синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды…. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ее ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке из того мира назад в этот. Из Нави в Явь людскую. Наконец она вынесла Елизавету, завернутую в белый полотняный рушник, по полю которого были вышиты белые кувшинки, рудожелт, как называли его ворожейки, и сама отнесла в главный дворец, в опочивальню и уложила на кровать. Вышла на крыльцо, взяла из рук старшего Угрюма огромный кош квасу, опрокинула в себя, и села, уронив, устало руки. В этот момент во двор влетел на взмыленном коне Брюс, неизвестно где оставивший и возок, и шпионов, и возницу.
