– Всему народу чинится наглость, слышно, что идут к Москве немцы, и то знатно последуя брадобритию и табаку во всесовершенное благочестия испровержение, – совсем ополоумев, вещал еще кто-то.
Тогда серые тени сделали все тихо и незаметно, даже стрелецкий полковник Гварнент писал царю: «Влияние Лефорта, внушение царю мысли о поездке за границу и другие такого рода преступные факты вывели из терпения стрельцов. Немцев, проживающих в Московском государстве в большом числе, ненавидят, тем более что царь чтит их, оказывая русским презрение. Поэтому стрельцы решились сжечь Немецкую слободу и перерезать всех иностранцев».
– А вроде на дурака не похож, – думал Лефорт, читая записку полковника, – Обманчива внешность. Солдафон и есть солдафон. Пень в мундире, – протянул записку слуге, – Отдай государю. Пусть читает.
Особо мутили воду тогда четыре стрелецких полка: Чубарова, Колзакова, Черного и Гундертмарка. Те, кто был под Азовом, кого Петр считал своими любимцами и своей защитой. Он их и из Азова назад в Москву призвал, чтоб всегда под рукой у него было его азовское войско. Когда на смену им были посланы другие полки, они и пошли скорым маршем на Москву, однако вдруг им приказали идти в Великие Луки, к литовской границе. Отчего и кто приказ государев переменил, осталось загадкой. Бумагу ту никто не читал, а гонца с кинжалом в груди так и не нашли. Стрельцы повиновались указу вроде бы государеву, но многим стало невыносимо. По весне две сотни выборных самовольно ушли из Великих Лук в Москву бить челом от лица всех товарищей, чтобы их отпустили по домам. Петру донесли, что это бунт.
– Объявлен бунт от стрельцов, – писал он Ромодановскому под диктовку Лефорта, – Вашим правительством и службой солдат должен быть усмирен. Зело радуемся, только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях. А буде думаете, что мы пропали (для того, что почты задержались) и для того боясь, и в дело не вступаешь. Воистину скорее бы почты весть была, только, слава Богу, ни один не умер! Все живы. Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий! Мало ль живет, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Неколи ничего ожидать с такой трусостью! Пожалуй, не осердись: воистину от болезни сердца писал.
– Хорошо, хорошо, – подбодрил его Лефорт, – Князь-кесарь вызверится, после того, что ты его в трусости упрекнул, – про себя подумал, – Все силы приложит, чтоб тебя с рук из Москвы спровадить.
