Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма | страница 39
– Который теперь год? Кто в Польше? Что в Польше? – подождал и, не дождавшись ответа, продолжил, – Позвольте представиться, Валериан Лукашинский. Здесь меня все называют Шлиссельбургским старцем. Вы не стесняйтесь, молодой человек, ноне величайшим разрешением мне и со мной позволено общаться. После тридцати лет заточения в крепости они решили, что я окончательно выжил из ума, – старик хохотнул, но отнюдь не смехом умалишенного. – Так что представьтесь, коли вас не затруднит.
– Шварце Бронислав Антоний…
– Поляк?
– Да. Но родился и вырос во Франции. Отец эмигрировал после подавления польского восстания…
– Я понял. Я знаю, – перебил его старик, – Прошу прощения продолжайте.
– Публицист.
– И что ж, сюда за статейки угодили? – глаза у старца словно насмешничали.
– Представьте, нет, – как-то сразу поддавшись его обаянию, поддержал тон Продюсер, – Был руководителем революционного крыла «красных спартаковцев»…
– Простите за глупый вопрос, но я давно не в теме. Кого?
– Тайное общество карбонариев. При аресте в Варшаве оказал вооруженное сопротивление. Приговорен к смертной казни. Казнь заменена вечной каторгой, – вспомнив вопрос старца, добавил: – На дворе 1863 год. Польша в составе Российской Империи. На троне Александр II Освободитель из династии Романовых.
– И за что батюшку царя Освободителем нарекли? – глаза старца опять заискрились смехом.
– Ну, кому как больше нравится. Крестьянам вольную дал, ― раз, – Шварце загибал пальцы, – Декабристам и петрашевцам амнистию, ― два. Польским повстанцам амнистию, ― три…
– А вас, значит, упрятали им на смену, – старик хрипло рассмеялся, – Извините, господин Шварце, пойду, пора. Вон ангел-хранитель манит, – он показал на тюремного солдата, – Ну да ведь, не на век расстаемся. Говорите вечная каторга… Выходит, нам здесь встречаться вечно, – он опять хохотнул, – До видзенья – и пошел прочь, напевая под нос: – Освободитель, освободитель…
Встречи их стали частыми. Почти ежедневно, а то и два раза на дню они встречались в маленьком дворике цитадели. Иногда старец кормил голубей, и они курлыкали у его ног, будто разговаривая с ним о чем-то. Порой Лукашинскому, в отличие от других заключенных, разрешали выходить за кованые ворота между Королевской и Мельничной башней, ведущие на узкую полосу прибоя, туда, где свинцовая Ладога методично колотилась о такой же серый карельский гранит острова. Старец в такие часы стоял один на ветру и долго смотрел на бегущие волны. Даже его личный надзиратель не мешал ему созерцать вечный бег воды. Шварце не окликал старика в такие минуты, не отвлекал ни от голубей, которых старец называл своими душами, ни от созерцания бега времени. Однако все равно времени у них доставало на все. На разговоры о Польше, о революции, о тайных обществах, о человеческой мудрости, о загадках познания… да мало ли о чем могут говорить два арестанта. Один, который отсидел уже более трети века, второй, у которого впереди вся жизнь, но жизнь на тюремных нарах.
