— Назад повернуть всегда возможно будет, — говорил он себе обыкновенно в такие минуты, — а лисичка-то все же у меня в мешке. Захочу — беру, а не захочу — нет. Отпущу на волю. Ступай, дескать, лисица, в лесу веселиться! — И ему иногда искренно верилось, что уж это одно сознание своей неограниченной силы над той женщиной удовлетворит и насытит его сердце.
В тот же день, как только он узнал об этой поездке, он незаметно взял с письменного стола Загорелова маленький конвертик и листок почтовой бумаги. Собственно Жмуркин не придавал особенного значения ни этому конвертику ни бумаге, так как он был уверен, что Загорелов, как человек осторожный, конечно не вел переписки с Лидией Алексеевной, и та вряд ли даже хорошо знала его почерк. Конвертом и бумагой Загорелова он решился воспользоваться больше для того, чтобы полнее насладиться тщательной отделкой своего плана. Затем, захватив к себе во флигель деловую переписку Загорелова, он стал ежедневно и целыми часами изучать его почерк. В конце концов, после усиленных трудов, он добился-таки того, что мог весьма недурно подражать ему. Убедившись в этом, он присел к столу, конечно приняв все меры для того, дабы не быть захваченным кем-либо на месте преступления, и на листке бумаги, похищенном с письменного стола Загорелова, он вывел нижеследующее:
«Приходи сегодня туда в десять часов вечера. Необходимо. Пришли с Жмуркиным зубных капель страха ради иудейска. Записку сейчас же сожги. Целую и жду».
Несколько раз перечитав написанное, Жмуркин остался совершенно доволен, как почерком, так и содержанием. И тщательно сложив эту записочку, он заклеил ее в конверт, спрятав его затем в свою записную книжечку.
Все это ужасно утомило Жмуркина, и весь вечер он пролежал на постели, закинув за голову руки и поглядывая в потолок. Он лежал и думал:
«Завтра Максим Сергеич уедет, завтра Максим Сергеич уедет».
Больше в его голове не было ничего, — ни одной думы, ни одной мысли. Он так и заснул с этим, обутый и одетый, как лежал, бледный и усталый, похожий в своем тихом сне на труп.
А на другой день Загорелов уехал в шесть часов вечера в одном экипаже с Быстряковым. Уехали они на лошадях Загорелова и в его же экипаже, и экипаж должен был вернуться обратно, с крохотного вокзала пустынной станции, не позднее девяти часов вечера. О часе отъезда Жмуркин тоже знал заранее, а потому и это обстоятельство было предусмотрено им в его расчетах. Он боялся лишь одного. Возможно, что Лидия Алексеевна будет у них в усадьбе, в гостях у Анны Павловны, как раз в момент возвращения лошадей. Это было бы хуже всего, хотя стечение даже такого рода обстоятельств вполне не разрушало плана Жмуркина, а лишь отодвигало момент его исполнения на неопределенное время. Весь фундамент плана заключался вот в этом отъезде Загорелова; даже отсутствие Быстрякова являлось для него уже излишним; и следовательно, раз отъезд Загорелова состоялся, ни одно обстоятельство уже не грозило плану Жмуркина катастрофой. Так по крайней мере думал он. Тем не менее, он сильно волновался, поджидая возвращения лошадей. Но лошади вернулись ровно в девять часов, и Лидии Алексеевны в этот момент в усадьбе не было. Следовательно, все обстояло вполне благополучно; судьба как бы благоприятствовала Жмуркину. Он с облегчением вздохнул всей грудью. И, положив в карман своего пиджака сохранявшийся в его записной книжке конверт и отмычку, он тотчас же отправился в усадьбу Быстрякова, стараясь в то же время, чтобы его уход со двора не был кем-либо замечен. Всю дорогу он был совершенно спокоен, но когда он увидел Лидию Алексеевну, в его глазах на минуту все запрыгало, и дыхание комком сперлось в его горле. Некоторое время он даже не мог произнести ни единого слова.
