— Ловко же вы его, Максим Сергеич! — говорил он. — Он вас «под ножку», а вы его вот этаким манером и на другой бок!
— Чтоб ему неповадно было, — сказал Загорелов сердито. — Теперь у него эту охоту отобьет!
— А вторые деньги он с вас спросил? — полюбопытствовал Жмуркин, продолжая смеяться.
— Нет.
— Так вы его, стало быть, только на шестьсот подстрижете?
— Только на шестьсот.
— Ловко, Максим Сергеич. По делам вору и мука. Воруй, да не попадайся. А заставочки эти самые я сам уставлять поеду. Аккуратненько и чистенько! И местечко выберу для них нет того лучше. Чтоб они, то есть, сразу же ему в глаза! Он на мельницу, а они ему: «Здравствуйте! Увидите наших, кланяйтесь своим!»
Он снова рассмеялся. Загорелов засмеялся тоже.
— Да ты уж пожалуйста сам, — восклицал он сквозь смех, — и вот именно так, как говоришь. На виду! Увидите наших, кланяйтесь своим! Вот именно так!
— Да уж будьте благонадежны! Будьте благонадежны, Максим Сергеич!
С верешимской дороги Жмуркин возвратился уже поздно, но в доме были еще огни, и он отправился к Загорелову, чтоб лично доложить ему о том, как исполнено его поручение.
Загорелов вышел к нему в переднюю и, выслушав его, остался очень доволен.
— Хорошо, хорошо, — говорил он ему одобрительно. А затем он добавил: — А теперь вот еще что. У нас сейчас Лидия Алексеевна, и ее нужно домой доставить. Так ты прикажи кучеру подать шарабан.
Жмуркина точно всего всколыхнуло.
— Зачем же кучера тревожить, Максим Сергеич, — сказал он внезапно даже для самого себя, — это и я могу сделать. Кучер-то теперь спит.
— Как хочешь, — отвечал Загорелов.
Жмуркин поспешно пошел запрягать лошадь; он был совершенно спокоен и даже, пожалуй, весел. Однако, когда Лидия Алексеевна поместилась рядом с ним в шарабане, и они выехали за ворота, сердце Жмуркина мучительно сжалось, точно предчувствуя беду. Он даже растерялся и опешил.
«Что же это такое? — подумал он с тоскою. — То собирался, собирался, а теперь уж как будто играй назад. Чего же я испугался в самом деле? Каких таких наказаний».
Он беспокойно шевельнулся, недоумевая пред чувством, внезапно наполнившим его и казавшимся ему нелепым, идущим совершенно вразрез со всем строем его дум и желаний. До того вразрез, что его присутствие в нем делалось совершенно непонятным и почти сказочным. Откуда оно пришло к нему, как оно выросло в нем — он не мог отдать отчета. Для него было ясно лишь то, что оно явилось, как совершенно незваный гость, как выходец совсем из другого мира и вместе с тем, как власть имущий. Чувство это как бы предостерегало Жмуркина от чего-то и предостерегало боязнью какого-то наказания, тогда как он хорошо и наверное знал, что о наказании тут не может быть и речи. Он был крепко уверен, что идет наверняка. И он с тоскою и недоумением думал:
