— Тсс! — шепнула она. — Вокруг кто-то ходит. Слышишь?
— Ну что же, — сказал Загорелов, — и пусть себе ходит. Дверь заперта, рамы окон замазаны крепко и гардины спущены. Пусть себе ходит, — повторил он, — он ничего не увидит. Говори только тише!
Близость женщины, казалось, совсем опьянила его, и ему было тяжко выпустить ее из рук хотя бы на минуту. Он сделал движение, чтобы снова привлечь ее к себе. Но она отстранилась, беспокойно шепча:
— Кто-то ходит. Слышишь, зашелестела трава?
Он жадно поймал ее руки, привлекая ее к себе с возбужденным лицом.
— Это ветер, — сказал он.
Но она все шептала, вздрагивая:
— Кто-то ходит, кто-то ходит вокруг! Пусти! Кто-то ходит!
И тогда он на цыпочках подошел кокну, осторожно отвернул уголок гардины и заглянул в звено. Так он обошел все окна.
— Никого, — сказал он. — Вокруг только лес да мы. Это шелестит ветер. — Он подошел к ней. — Никого, — повторил он, бледнея и с судорогой на губах. — Лес да мы, да ветер. Здравствуй! — добавил он вдруг шепотом.
Она рванулась к нему. Он обнял ее и приподнял, как былинку.
Вечером в первое же воскресенье после именин Быстрякова, столь памятных для Жмуркина, у Загореловых вновь собрались гости. Весь дом был ярко освещен. Гости остались ужинать, и в половине двенадцатого Флегонт уже отпускал сладкое. Он со вкусом уставлял на широком блюде фисташковое бланманже и говорил Фросе:
— Цвет-то какой? Аквамарин! Средиземное море это, а не пирожное! На Тя, Господи, уповахом, ловко соорудил, востроглазая! А это вот янтарь из того самого моря! — добавил он, тщательно раскладывая вокруг прозрачное желе, искусно налитое в апельсинные корки.
— Бараний бок с кашей остался, что ли, ужинать? — вдруг спросил он Фросю. — Ну, Быстряков, что ли? — пояснил он тотчас же, видя, что та не понимает вопроса.
— Остались.
— Так вот, когда ты вот это самое произведение ему подавать будешь, ты у него того — тихим манером вилку отбери. А то он вилкой ковыряться начнет и всю мне музыку испортит. Пусть лучше прямо из корочки схлебнет. Этим не подавится. Скажи, что повар Флегонт готовил! Фрося, — вдруг переменил он тон, — а ведь ты хорошенькая!
Фрося засмеялась.
— А вы старенькие!
— Ну, в пятьдесят лет какая же старость! В пятьдесят лет можно даже Шамиля в плен брать, а не только что с майским бутоном язык чесать. В пятьдесят лет не старость, — добавил он с усмешкой.
— Да и не молодость, — сказала Фрося лукаво.
Флегонт комично вздохнул.
— Да, оно, конечно, в пятьдесят лет кушанье, пожалуй, и того — пережаренное уж, а все же есть можно.
