Только когда кончил Женя, увидел Андрюша, что подходят они к саду, и удивился.
Ведь во дворе же Алтуховом разговаривали. Откуда же — сад?
— Женька? Сад? — недоумевал.
— Сад? А что же? Ведь мы же в сад и шли.
— Нет, я не то.
Андрюша почувствовал, что то, что томило его во время Жениного рассказа, — оставило его, лишь произнес он слово «нет».
И повторил громко:
— Нет!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Хотя Женя открыл свое злое сердце, хотя «нет» была Женина к красоте и силе любовь — Андрюша был с ним по-прежнему дружен.
Также в саду до звонка вместе — летом, зимою же — на коньках, на Фонтанке, по льду.
А после второго Андрюшиного подвига тесно спаялись их отношения. Будто что один, то и другой. Не похожие друг на друга близнецы.
А второй Андрюшин подвиг такой: в Алтухов дом переехала вдова, полька Русецкая, душевнобольная.
Почему она не в больнице была, а свободно в частных домах проживала — неизвестно.
Была она одинокая. Квартиры меняла часто. И по таким причинам: всегда спокойная и на вид нормальная, Русецкая впадала в настоящее сумасшедшее буйство, если слышит продолжительное хлопанье в ладоши.
В каждом доме, где она жила, подвергали ее этой, созданной больным ее мозгом пытке. И из каждого ей за беспокойство отказывали. И в каждом доме откуда-то узнавали об ее мании и доводили несчастную до бешенства, сначала ребятишки, а потом и взрослые — любители.
Особенно кухарки и горничные.
Русецкая ежедневно с утра уезжала к каким-то родственникам и возвращалась поздно вечером. И вот, когда она появлялась во дворе в пышном шелковом платье, в тальме, с неизменным зонтиком, отороченным черными кружевами, странная, не по моде одетая, смешная для многих, — раздавались одновременно из разных концов двора хлопки.
И безумная полька всегда кричала одно и то же:
— А-а! Швабы проклятые! О, варвары! А-а, а! Все равно я найду вас!
И металась, широко распустив старомодные шелка платья, злобно радуясь, когда затихали на минуту ненавистные звуки.
Кричала в исступленном восторге:
— Ага! Боитесь? Ага! Перестали-и!..
Но дикий взрыв хлопков гасил радость.
И отчаяние, и ужас охватывали несчастную.
Визгливым, пронзительным голосом, точно заклинания творя, выкрикивала:
— О-о-о! Дьяволы, дьяволы, дьяволы!
Бросала в не видимого, а может быть, видимого ею врага зонтиком, кидалась со стремительностью, возможной только у безумных, в разные концы двора, забегала на лестницы, откуда ее выгоняли тем же способом.
И вот, когда алтуховские ребятишки на второй, кажется, вечер травли довели несчастную женщину до того, что бешенство даже улеглось в ней и только надежда на молитву осталась, встала когда на колени среди двора и, по-польски с левого на правое плечо кладя кресты, рыдала, призывая «Матку боску», «Езуса коханего» и «Юзефа-швянтого», чем особенно развеселила детей, стоящих кругом ее и бесстрашно, открыто уже хлопающих, — в этот тяжелый, неизвестно чем окончившийся бы миг Андрюша, возвращавшийся домой из сада, растолкал беснующихся ребят и, встав лицом к лицу с сумасшедшей, сказал просто:
