А кокос — шикарная штука! Сладкий и маслом деревянным пахнет. Объедение!
Иной раз — назад, молоком прямо, а все не бросить.
И вот ребята алтуховские, когда уже выкупались по разу, — за кокосом.
Все удачно набрали из мешков, конечно, прорванных. А Савосе не удалось. Одну только корку успел взять, а тут таможенный идет.
Понятно, тягу. Опять на речку.
Чудо-Юдо корку свою слопал и облизывается. А ребятишки смеются.
— Эх ты, а еще Чудо-Юдо, а засыпался.
Савося до кокоса большой охотник. Не утерпел. Стал просить у товарищей. По кусочку дали, а больше — на-ка, выкуси!
— Теперь не достанешь!
Но Савося не долго думая отобрал кокос у Федьки сапожникова — самый тот слабенький, уродец сухоруконький.
Отобрал и жрет.
Федька на что трусливый (Савоси же он боялся больше всех, тот его частенько бивал не по злобе, а по здоровью и по силе), а тут полез:
— Отдай, — хнычет, — черт, Чудо-Юдо!
А тот знай чавкает да поддразнивает:
— Скуснай.
У сухоруконького одна рука действует, да и в той силы меньше, чем у Савоси в одном пальце. А полез, несправедливостью возмущенный. Вцепился в Савосю.
Ребятишки окружили, забесновались от восхищения, предвкушая интересное зрелище.
Только глазенки большие стали, воспламененные. И не понять по глазам этим, чего ждали от силы: правды или насилия.
Детские глаза непонятны и жутки. Оттого ли, что ясны чересчур и прямы, — непонятны?
От прямоты ли и ясности — беспощадность?
И вот стояли и смотрели, восхищенные, на уродца сухоруконького, уцепившегося единственной действующей слабосильной ручонкою в толстое плечо здоровяка.
А тот посмеивался, жуя кокос, и масло текло по толстым губам.
А потом ухватил под мышку голову уродца, повалил. Улегся, всего закрыл пятипудовой почти своей тушей. Даже писка уродца не слышно.
И жрет кокос. Масло так и течет.
А толстяк посмеивается:
— Скусно.
Ребятишки бесятся, на месте не стоят:
— Ишь, черт толстомясый, совсем задавил!
— И руками не держит. Брюхом смял.
— Савося! Долго так держать можешь, а?
— Хошь весь день! — сопит Савося. Кокос чавкает.
Кажется, задавит человека и не заметит сам — все будет чавкать.
Но вдруг — Андрюша.
— Брось, Чудо-Юдо! Отстань! Зачем трогаешь? И кокос отдай! Не твой.
Отпустил тот уродца и к Андрюше, грозно:
— А ты чего вяжешься? К тебе лезут, да? Ты — чего?
Андрюша, выросший вместе с алтуховскими, никогда не пускавший в ход кулаков, всегда веселый, смеющийся — бледный теперь, побелевшими губами выкрикнул звонко, как никогда в самых крикливых играх не кричал:
