Свежее, пасмурнее становились дни. По утрам в комнате Калязина, если дохнуть, — парок изо рта.
Скоро утренники, а потом и снежок первый, и морозец первый. Быстро в Питере наступает зима.
Сжимается сердце калязинское от отчаяния — хоть в петлю.
Утром одним Софья Семеновна, квартирная хозяйка, вдова, спекулянтша, спросила:
— Что ж вы в рубашке так и ходите?
В жар бросило от слов этих и ответить что — не знал.
Унылое что-то, нескладное, вроде:
— Уж и не знаю, как и быть, вообще…
А хозяйка — наставительно так и строго:
— Работы ищите. Мужчина, а работы не можете найти. Без работы не оденетесь.
А сама в глаза прямо смотрит. Сверху. Высоченная. Калязин ей ниже плеча, толстая бабища, спекулянтша Софья Семеновна!
И в десятый раз бесцеремонно начинает расспрашивать, как раздели, ограбили.
И почему-то смущаясь, путаясь, рассказывает Калязин, и рассказ получается неискренний — не верит ему Софья Семеновна. И странно, он тоже не верит — по рассказу путаному, робкому самому даже поверить нельзя.
После, один, лежит на узкой своей кровати, вспоминает недавний разговор с хозяйкою и злится тяжело и затаенно.
Стыдно, досадно, что не мог рассказать так, чтобы Софья Семеновна, бревно это толстое, поверила. Представляет, как стоял перед нею, растерявшийся, как школьник, глаза опустив, и пуговку рубахи зачем-то теребил. Чего смущался, стыдился? Будто не о том рассказывал, как его ограбили, а наоборот — он ограбил кого-то, раздел.
«Дрянь, паршивец: человек тоже! — мысленно ругает себя Калязин. — Щенок, которого каждый, кому не лень, ударит, ногой пнет…»
И ограбили потому, что такой уж подходящий человек. Беззащитный, что пес, щенок. Наверное, так. Ведь грабители не первого встречного грабят, а выбирают, кого полегче.
Вспоминается, как тогда, ограбленный, не бежал, не кричал — стыдно было в рубашке ночью по улице бежать и кричать, — только шаг ускорил, постового милиционера ища, а найдя, подошел не сразу, прошелся мимо раза два и заявлял-то словно между прочим, с извинениями:
— Извиняюсь, товарищ… Сейчас, это… пальто с меня…
Путался, сбивался и тихо так говорил, точно не о грабеже, налете вооруженном, а о самой обыденной случайности и даже просто будто улицу спросить к милиционеру подошел.
Милиционер переспрашивал часто и косился все.
«Тьфу!» — плюет Калязин и гонит неприятные воспоминания, в подушку утыкается, глаза жмурит…
Туго заработки случайные отыскивались.
Или это отказывать стали в работе «такому», в рубашке, но так как и такому, а неловко же напрямик: «Ничего тебе не будет!» — вот и говорили, что срочной, необходимой переписки пока не предвидится.
