"Если путь прорубая отцовским мечом / Ты солёные слезы на ус намотал, / Если в жарком бою испытал, что почём, / Значит, нужные книги ты в детстве читал", — подытожил Владимир Семёнович, а мы направляемся к портрету Вальтера Скотта, автора тех самых "нужных книг" об Айвенго, Роб Рое, Квентине Дорварде и прочих "пертских красавицах". Романтические страсти и мощные баталии, выдуманные Скоттом, были знамениты в России ещё со времён Николая I. Императрица в своих записках отмечала: "В то время производили фурор романы Вальтер-Скотта, и Никс (то есть Николай I — Г.И.) читал мне их". На волне увлечения "Роб Роем" вошло в моду "всё шотландское", включая клетчатые ткани и шейные косыночки, именуемые, впрочем, на французский лад: fichu écossaise. Беллетриста Ивана Лажечникова называли "русским Вальтер-Скоттом", и это значилось высшей степенью признания, а не намёком на вторичность. Интерес к сочинениям плодовитого шотландца то затихал, то возобновлялся — вершиной его популярности можно считать сталинский период, когда в обществе царила дворянско-рыцарская благородная идея, сдобренная парадигмой беззаветного служения. В этой ситуации Айвенго и Дорвард становились такими же "нашими", как Будённый и Чапаев.
"Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись…" — эти слова викторианского гения Редьярда Киплинга знают все — даже те, кто не в курсе, о чём и зачем они были сказаны. Певец колониального разбоя, искренний и чистый в своём порыве "нести бремя белого человека", — таков Киплинг. Удивительные повороты судеб: для нас, советских детей, он стал добрым сказочником, подарившим миру Маугли и Рикки-Тикки-Тави. Вообще, рассматривать мораль прошлых столетий сквозь призму современного восприятия — дело неблагодарное и откровенно глупое. В XIX веке брезгливое отношение к покорённым туземцам считалось нормой, пресловутое "бремя белых" пытались оспаривать очень немногие, приводя в качестве довода библейский принцип — мол, для Создателя нет ни эллина, ни иудея, ни островитянина в юбочке из пальмовых листьев, ни лорда с бутоньеркой, ибо все равны… O tempora! O mores! Мы же видим умиротворённый, уютный портрет, Киплинг запечатлён в рабочей обстановке, среди атрибутов писательского вдохновения: тут и курительная трубка, и маленький глобус, и многажды читанные книги.
Вот образчик совсем иного сорта — роскошная и падшая Эмма Гамильтон, историю которой мы хорошо знаем по старому фильму. Образ, вошедший в сознание через феерию "трофейной ленты": люди старшего поколения вспоминают саму энергетику тех послевоенных кинотеатров, где крутили нездешнюю картину с Вивьен Ли. История восхождения хорошенькой натурщицы и скандально памятной куртизанки — всё это чересчур типично для "галантного столетия", дабы излагать подробности. Эмма Гамильтон вращалась среди первых лиц Европы, а потом оказалась на самом дне общества. Фортуна любит шутить. Англия XVIII века отнюдь не славилась чопорностью и строгостью нравов. По большому счёту, закручивание гаек и превращение джентльмена в застывшее изваяние, лишённое эмоций, началось при матушке-Виктории. Ей-то мы и обязаны понятием "британская сдержанность". Вирджиния Вульф в своём "Орландо" писала, что даже климат в ту пору изменился к худшему, а по стенам пополз унылый плющ… Впрочем, викторианство было сколь ханжеским, столь и пышным, а широченные кринолины, вздыбленные турнюры и дивные шляпки до сих пор изумляют своей помпезностью. Выставку венчает громадное полотно, изображающее Викторию в торжественной обстановке. Экспозиция не ограничена перечисленными портретами — вы сможете увидеть и Ньютона, и Байрона, и Оливера Кромвеля, и всех тех, кто хорошо известен ещё из школьной программы. Кроме того, многие картины созданы великими мастерами: Ромни, Гейнсборо, Рейнольдсом, что само по себе — праздник.
