И руку протягивает. Издевается:
– Подайте, Христа ради…
Зло меня взяло. Хотел просто повернуться и уйти. Но не сумел вот так просто. Говорю.
– Денег тебе? На пойло твоё вонючее? На водку? Чтоб я помог тебе спиться и забыться? Да не в жисть! Пей! Пей сколько влезет, только без меня! А помню, говорила, как деток любишь! Это такая у тебя любовь? На водку сменяла? Сука ты, Дунька! Ни копейки не дам! Детям бы дал, тебе – хренушки!
Она поникла вся, скукожилась как-то, зябко передёрнула плечами, повела головой, будто осматриваясь. Говорит:
– Ссучил ты меня совсем. Вижу, смыться поскорее хочешь. Стыдно со мной тут стоять, разговаривать. Западло. Люди порядочные смотрят. Как же: сладкая парочка – полковник и бомжиха – кошка драная. Ладно, полковник, отчаливай! Не буду тебя компрометировать. А денег всё же дай. Не пропью, детям жрать нечего.
– Ты доплату за квартиру уже пропила. О детках не вспомнила. И мои деньги пропьёшь. Не дам. – Потом взглянул на неё, жалко стало. Не её – детишек. Говорю: – Если хочешь, поехали. Я сам детям продукты куплю.
Так и поехали. В гастрономе около её дома накупил я всего, что можно было, на все деньги. В кармане пятёрка осталась на такси до вокзала да на бельё постельное в поезде. Пошли в дом. Она, как собачонка нашкодившая, семенит рядом, в глаза мне пытается заглянуть. Я молчу. Зашли в комнату. Ожидал я увидеть бедноту. Но то, что увидел – потрясло. Знаешь, не пацан ведь, много чего в жизни повидал. Но такое… Представляешь, совершенно пустая комната. Совершенно. Даже стула нет. В углу на полу расстелены одеяла, на них спят дети. Не матрасы на полу, а тонкие одеяла! И такими же дети укрыты! Постоял я молча, посмотрел. Аж сердце заболело. И Дунька рядом молча стоит. Повернулся, вышел на кухню. Она следом. На кухне столик с книжками и тетрадками, видно, уроки здесь дети делают. Два стула. Холодильник старенький ободранный, как будто с мусорки, открыл – шаром покати. Дунька, вся поникшая, не шелохнётся. А меня злость распирает.
– Ссучил, говоришь? Сука ты и есть! Какие тут оправдания? Как шавку, говоришь, выбросили? Так ты и есть шавка! Ещё хуже. Да последняя шавка, дворняга вшивая, к щенкам своим так не относится! Убить тебя мало!
Говорю так, а у самого слёзы на глаза наворачиваются. Кулаки сжал, злость такая, что готов был врезать по морде её пропитой. А она нож со стола схватила, протягивает мне, и шепчет:
– Ну убей. Убей!
На колени упала, слёзы градом из глаз. И всё шепчет:
