Когда Томас вошел в комнату, где лежало подготовленное к погребению тело Анабель, Томас в первое мгновение не узнал жену. Она была отмечена какой-то чужой, холодной красотой. Чистое, без следов крови, пота и слез лицо выражало строгое спокойствие, волосы красивыми волнами лежали на груди. Женщины обрядили ее в темное платье, которое при жизни Анабель почти не носила, говоря, что сама себя в нем не узнает.
Вот и Томас не мог узнать родной образ в этой строгой женщине. Оказалось, что все любимое им в жене было самой жизнью, порывом и движением, а теперь этого не стало.
Крылатый подошел к телу, осторожно поправил вьющуюся прядь у щеки и поцеловал жену в холодный лоб, толком не понимая, что делает.
Это была не она, не его Анабель.
– Я попрощался с тобой, стоя в дверях нашего дома, ты спала и была такой красивой… Ты всегда будешь именно такой для меня, милая, – прошептал он, в последний раз проводя пальцами по спокойному лицу жены. – Я позабочусь о дочке, но ты все равно следи за нами, Крылатая…
Потом было много слов, слез и громких всхлипов. Люди что-то говорили, подходя к Томасу, замершему в углу, обнимали его, хлопали по спине. Женщины целовали его в щеку, украдкой смахивая слезы. А он прижимал к себе теплый сверток, иногда дотрагиваясь губами до кудрявой макушки дочери, и смотрел в пустоту, не веря, что это происходит с ними.
Когда тело Анабель вспыхнуло на погребальном костре в свете заходящего солнца, Томас зажмурился, считая про себя до пяти. Маленькая Юли строго смотрела на него, дергая ручкой отцовский медальон.
Старая Фета подошла к ним, встала рядом, пряча слезы в глубоких морщинах.
– Ну, отмучилась, голубушка, вот и хорошо, – проговорила она, не глядя на Томаса. – Ты иди, тебя там Братья твои ждут, а девчонку-то мне отдай, мы ее покормим да убаюкаем. Незачем тебе сейчас с ней…
Фета забрала из рук Томаса живой сверток и быстро пошла в сторону домов, а Крылатый двинулся к Братьям.
Они долго пили у костра, почти не разговаривая, просто глядя с прищуром на огонь в той самой правильной мужской тишине, что врачует раны лучше любого задушевного разговора.
Томас делал большие глотки грибной настойки, вспоминая, как они сидели так с Анабель до утра, травя байки, бок о бок, чувствуя тепло тел друг друга, как он укрывал ее своей курткой, а она поглядывала на него из-за широкого ворота, с наслаждением вдыхая запах его кожи, пропитавший подкладку, как они вставали на рассвете, шли в сторону дома, переплетаясь пальцами, и начинали целоваться уже на середине пути.
