Верной ногой прошла в комнату. Чирканула спичкой, засветился слабый огонь. А следом – керосиновая лампа, уже посильней.
Розка хозяйничала как в личном имуществе.
Причем ясно, что хата эта была не ее. Я ж не думал по-другому. Но мне интересно было видеть и сравнивать. Я всегда сравниваю – так получается лучше усваивать то, что видишь. Как говорится, познавать все на свете в тесном сравнении.
Вот я и сравнивал Розку с хатой. И Розка в нее вроде не помещалась. Как бы сказать… Все Розкино было не тутошнее. И пальто с красиво кормленым туловищем, и шапочка с головой в волосах-кудельках, и помада ее жирнющая, и духи ее пахучие, аж вонючие…
Розка вроде услышала мои рассуждения.
Говорит:
– Эта хата не моя и не родственная. Тут одна близко знакомая партийка проживает, щас выехала на село по делам. Просила меня наведываться… Я и наведываюсь, по-товарищески…
Розка уселась на лавку возле стола. Пальто не сняла, а только расстегнулась до самого пупа. Я тоже потянулся к пуговицам, хотел для вежливости скинуть бушлат.
Розка меня остановила:
– Верхнее пока не того… Наморозило. В сенях сколько-то дров. Так ты давай печку растопи…
Я даже не обиделся, что Розка мне с ходу начала приказывать. Пускай думает, что я у нее нахожусь в подчинении. Между прочим, так всегда лучше проникать в чужие соображения.
Ну, принес, растопил. И воды принес, сам же напросился – чтоб показать общую готовность.
И вот мы с Розкой сидим в тепле, пьем вместе чай. Причем не с сдобной булкой, а с лежалыми бубликами. И сахар в мелкую обсыпку черт-те чем.
Розка молчит, только смотрит. Она и на стол молча ставила, рот свой скривила и ставила.
Я тоже молчу.
Выпили по чашке.
Тут Розка и заговорила:
– Что, хлопец, не сильно вкусно? Перец тебя по-другому кормил?
А я отвечаю:
– Было время, Розалия Семеновна, а теперь нету. И я, чтоб вы только это знали, минувшее время не жалею. Я могу и совсем не есть, если все так обернется. Мне еда – дурное дело.
– Ой! Еда ему – дурное дело!..
И Розка засмеялась мне буквально в самые глаза. Прямо артистка Вера Холодная, только с голосом.
Отсмеялась и опять:
– Значит, ты с этих дней больше уже не Марик будешь? Перейдешь на себя как на Лазаря Гойхмана? И думаешь, люди эту дурни́ну стерпят?
Объясняю Розке с терпением и без нервов и тому подобного:
– Я, Розалия Семеновна, всегда был и оставался Лазарем Гойхманом. Потому что я всегда за правду. А Мариком меня наименовал несчастный отец, утративший своего единственного родного сына на полях Гражданской войны. Так мог я ему отказать? Не мог! И вы, между прочим, Розалия Семеновна, знали про все про это. И меня как сочувственного человека за подобное решение хвалили. Так, Розалия Семеновна?
