— Отдохните, Владимир Иванович. Ведь сутки на ногах!
Усмехнулся капитан:
— Как мне уйти? Замерзнете. Моя трубка — что батарея.
На мостике и в прилегающем к нему коридоре собрался весь экипаж, все тридцать два человека. Кочегары пришли прямо от топок, и кажется, что отсвет пламени до сих пор дрожит еще на их закопченных лицах. Набросили на плечи какую пришлось одежонку, зябко кутаются. Привыкли ребята к жаре, трудно им на морозе.
В радиорубку зашел старпом Зорин. Светит вполнакала лампочка у подволока, трещит и свистит приемник. Радист Гриша Антипов утонул в огромном кресле. Холодно, а у него капельки пота на лбу. Закрыл глаза Гриша, но не спит. Выбивает рука ритмический танец. Три точки, три тире, три точки. Потом поправляет наушники, слушает. А глаза закрыты. Значит, нет ответа.
Вернулся старпом на мостик. Посмотрел на него капитан и отвернулся, прижался лбом к стеклу. Стекла уже не обмерзали, и только там, где дымилась трубка капитана, пушистое пятно инея. Ну чем не грелка!
Нарастал лед на палубе, с трудом различались в ледяных глыбах лебедки и вентиляторы. Правый борт касался воды. Казалось, еще небольшое усилие, чуть побольше волна — и судно перевернется. В два часа ночи закричал радист Гриша:
— Отвечает «Сура», записывайте координаты!
Капитан шагнул в штурманскую, штурманы наклонились над картой: «Сура» в тридцати милях, ход три узла, к полудню полагает подойти. Как будто дыхание теплого ветра пронеслось над замерзающим судном. Кто-то стал рассказывать веселую историю. Засмеялись.
Наступило утро двадцать четвертого декабря. И не понять, когда взошло солнце. Черные тучи, белые гребни, серый горизонт. Ветер стал тише. Но к десяти часам временная передышка кончилась. Качнулась вниз стрелка барометра, набрал силу ветер, круче стали гребни.
Мечется в агонии «Ладога», стонут заклепки. Вдруг возник непонятный звук. Будто треснуло, оборвалось что-то. Замерли все, прислушались. Яснее, громче стал звук. Вздохнули тихо: это был звон судового колокола-рынды на полубаке. Ветер и волны все сильнее раскачивали язык у рынды, удары становились все чаще, и в дьявольской симфонии моря и ветра появился зловещий ритм.
Повар принес консервы и замерзшие буханки хлеба. Не притронулись к ним. Все курили. Даже Костя Бронов, которого с сигаретой и представить-то нельзя было. После каждой затяжки он судорожно кашлял, но продолжал курить с мрачным упорством.
Стон рынды то затихал, то рос, требовал чего-то. Костя Бронов швырнул сигарету, зажал ладонями уши, зажмурил глаза. Плотник Саша Васильев сидел на корточках, привалясь спиной к переборке, прикуривал одну сигарету от другой. Взглянул на Костю, опустил ремешок фуражки, вскочил.
