– Часто. Да можешь на ты обращаться. Меня тут все Веничкой называют. У меня в Петушках баба живёт. Я к ней на каждые выходные езжу.
– Здорово! – сказал Яков и замолчал, не зная, как, собственно, продолжить знакомство. Веничке, впрочем, собеседник и не требовался. Его быстрая речь разворачивала перед Яковом цветные картинки веничкиной жизни, в которой причудливо переплелись ангелы, случайные пассажиры и бутылки с портвейном.
– А, вообще, я тебе завидую, парень! – вдруг сказал Веничка, несколько замедлив темп изложения. – Хорошо вот так, в двадцать лет, куда глаза глядят… Как молодой Вертер!..
– Я не Вертер! – сказал Яков. – Я – Эстерман.
– Да хоть хрен моржовый! – сказал Веничка. – Важно, что не домой, а колесить по миру, бросая якоря там, где там понравится. В беге, как писал писатель Булгаков, главное это сам бег.
– Откуда вы знаете, что я не домой? – удивился Яков.
– По глазам вижу, – с пьяноватой лукавостью сказал Веничка.
– Веничка!.. – вновь раздался из-за горизонта стойки голос буфетчицы.
– Ты не бзди, парень! – сказал Веничка. – Весь мир перед тобой.
Он забросил на плечо сумку «Спортлото» и неверной походкой зашагал на выход.
В Алма-Ате было раннее зимнее сумеречное утро. Яков потыркался по быстро обезлюдевшему вокзалу. Всю долгую, трёхдневную дорогу он пытался разработать план своих действий, но, честно говоря, ничего путного в голову не пришло. Тогда он махнул рукой и лениво рассматривал с верхней полки пейзажи, плавно меняющиеся с лесных на степные. В бане, в Москве, ему посоветовали обязательно подняться на Чимбулак. «Он нависает над долиной как исполин, – сказал ему здоровяк с окладистой бородой. – Стоишь на смотровой площадке, туман под ногами стелется и огромный «Медео» кажется букашкой. Вершина!»
Он попрыгал немного на месте, стряхивая остатки сна: «Холодно, зараза! С него, пожалуй, и начну».
– Далеко до Чимбулака? – спросил он у продавщицы пирожков, клевавшей носом над широкими кастрюлями с провизией. Та очнулась и посмотрела на него с любопытством.
– К вечеру дойдешь, – она кокетливо поправила головной платок. – Милок! Смотри, по дороге не потеряйся!..
Он первый раз был в Азии. Он вообще мало где был к своим двадцати годам: несколько раз в Москве, один раз с родителями в Сочи на море. Море ему тогда не понравилось. Возможно, потому, что всю эту каникулярную неделю моросил дождик и море было свинцовым и тусклым, точно – чёрным. Родная саратовская Волга была нежная, бархатистая, жаркая, от родительского дома до реки ехать буквально минут десять на троллейбусе. Он лежал на песочной насыпи у железнодорожного моста и представлял себя то молодым Ильичом, про которого рассказывали на ленинских уроках в школе, как гимназист Ульянов, широко раскинув руки, грезил в ковыле над волжским берегом, но чаще усталым североамериканским пионером, добравшимся наконец до просторов Миссисипи. Ковыля у железнодорожного моста не было, конечно, и в помине, зато в кармане штанов лежали два куска чёрного хлеба, тщательно натёртые солью и чесноком, настоящая еда настоящего пилигрима.
