Арс Т.
«Жил да был художник»… Кто? Не важно.
Важно, что вокруг была эпоха
не обычной истины бумажной –
судорог и судорожных вдохов.
А художник брёл по райским тропкам
и ловил на золотую рыбку
дымчатую, блещущую робко,
мира неотмирную улыбку.
А земля горела под ногами
и дымила самым чёрным смогом,
множилась бинтами и гробами
и не разговаривала с Богом.
Ёжилась в отделе хирургии
под казённым грязным одеялом.
Всё вокруг – другое и другие.
Почему же это так немало –
чтоб плескалось в жиже человечьей –
чтоб в крови плескалось и блестело
золотом певучим и беспечным
этой рыбки радостное тело.
H.
Музыка. Музыка. Музыка. Нежность.
Долгий закат, как гудок парохода.
Вот и приходит моя неизбежность –
лётная, сладкая горько, погода.
Слово не всуе годиться для связки –
вечер наполнен присутствием Бога.
Вечер медовый, прохладный и вязкий
перед огромною ночью Ван Гога.
Мы ведь с тобой на другое начхали.
Нам подавай на воздушной тарелке
взвар облаков – виноградником Арля,
жемчуг созвездий, не очень-то мелкий.
Девочка пела. Гитара звенела.
Пташка летала, крылом задевая
пальцы деревьев. Бродяги несмело
пили «тройной» в ожиданьи трамвая.
Как же немного для счастья мне надо –
чтоб подымались фонтанчики света
от кистеней золотых винограда
после заката и перед рассветом,
чтобы бродяги мычали и пили,
не торопясь, словно вечность и слава
пахнут клошарскою едкою пылью
и парадизом – «тройного» отрава.
Чувствовать это. Господни проценты
вырастут вечером пляской бродяжьей.
Каждый из них отзовётся Винсентом,
ветром полынным и пухом лебяжьим.
Не стоит жалеть, но жалею.
Не надо грустить, но грущу.
Поскольку закаты алеют.
Постольку, поскольку прощу
и холод вечерний собачий,
и весь этот космос простой
за то, что он всё-таки плачет
над взятыми им на постой.
И плач до сих пор не стихает.
Сквозь плач он со мной говорит –
не музыкой и не стихами,
а тонкой полоской зари.
Вечернею, дымною, узкой,
сказал и печали обрёк.
Сбывается зыбко и тускло
какой-то нездешний намёк.
И это уже не отпустит.
А вся-то причина лишь в том,
что тонкая ниточка грусти
на небе огромном пустом.
Белая, как солнце над пустыней,
клиники эстонской простыня.
Девушки не ходят, а пружинят
и совсем не смотрят на меня.
По подушке волосы рассыпав,
и не просто волосы, а хайр,
медсестре больной от недосыпа
дай уснуть и тоже отдыхай.
Что-то там не так с деленьем клеток.
Ничего, справляйся с этим сам.
Было у тебя индейским лето,
были чудеса и небеса.
А сидящий рядом на припёке
