лампочки, горящей над тобой,
с крыльями, острей любой осоки,
проблеснёт глазами и трубой.
Этот тип особого помола.
Всё ему на свете нипочём.
Пусть его пронзительное соло
взрежет свет пронзительным лучом.
Это хорошо, а не жестоко.
Зацени, как долго держит он
(лучшие традиции джаз-рока)
этот стон, переходящий в звон.
Ведь тебе давно уже приелась
на ушах висящая попса.
Значит, хорошо, что ангел-Дэвис
напоследок поглядит в глаза.
Наташе
Вся любовь моя. Простая шлюпка
с горделивой надписью «Титаник».
Море надувается, что юбка?
Море выгибаться перестанет.
Лопается бритвенная пена
облаков, выглядывает небо.
Лишь одно на свете неизменно –
межпланетный, междузвёздный невод.
Море одинокое такое,
звёзды одинокие такие.
В смутном состоянии покоя
повторяю маленькое имя.
И оно однажды отзовётся.
А когда – по существу, не важно.
В глубине вселенского колодца,
в высоте его многоэтажной.
Не сейчас. Не время и не место.
Пусть оно проступит постепенно
и его сигнал поймает кресто –
вечности – образная антенна.
Витебску, снегу, читавшему стихи Блока
Дай перекипеть и отстояться.
Где там! Всё наружу. Всё навзрыд.
Снег идёт по улице паяцем
и стихами Блока говорит.
Витебск, Витебск. Снежная бабёнка
разметала руки во дворе.
Дворика несвежая пелёнка –
родина в собачьем янтаре.
Скоро снег присыплет даже это,
размахнувшись с правого плеча.
Но торчат из ящиков газеты,
жёлчью типографскою журча.
Витебск, возвращения не будет.
Будут слёзы, будет много слёз,
и моё лицо тогда остудит
памяти пронзительный наркоз.
Вспомню и тотчас же позабуду
рези – поворачивал трамвай,
звон – пенсионер сдавал посуду,
крик твоих вороньих серых стай.
Ничего не станет между нами,
только цифра – восемьдесят семь,
как язык собачий виснет знамя –
я считал – кровавое совсем.
Разбери мирозданье по пунктам,
на норвежское небо помножь,
и получишь не что-то, а Мунка –
скандинавскую лунную дрожь.
Не простую тоску околотка
и не просто простуду души,
но идёт-не проходит чахотка,
архаическим платьем шуршит.
На щеках – розоватые пятна.
Белый пепел упал на глаза.
Над землёю горит, многократно
превзошедшая солнце, слеза.
Но – горит и не светит при этом
(это я про неё, про луну),
что гораздо заметней поэтам,
вообще – всем идущим ко дну.
Время – губит, остальное – лечит.
Неужели больше никогда
не обнимет палевые плечи
света заоконного вода.
Это – не сейчас и не отсюда,
это из чахотки и беды
лепится телесная посуда,
полная душевной лебеды.
У зимы нелёгкая походка,
а у смерти – влажная постель.
Помнишь лето – берег, дюны, лодка,
