плывёт к воде землёю неизвестной,
расщерив золотые свои рты
в жуках, в птенцах из нефти или торфа,
которые полоскою густой
лежат межой за небом неответным
и белой поцарапанной губой,
которая свой сад им произносит
в солёные, как форточки стрижей,
снопы из света, что руками косит
собрание из нескольких детей.
Во-первых, встань, а во-вторых, как ломоть,
плыви в воде, что схожа с телогрейкой –
исчезнут говорение и холод
от чуждых голосов и разноречий.
вот ты щебечешь хлеб свой за уклейкой,
где видимо и есть существованье
твоё, что тычется, расклёвывая корку
и напряжённое воды не-осознанье.
Во-первых – ты, а во-вторых, когда
фигура станет вещью или камнем,
лежащим её тени вперекор,
что нелогично, потому что в раме
колодца видишь то, как спит звезда,
к своей груди прижавшая колени –
здесь вертикальная растёт почти вода
и сеет рыб своих же поражений.
Сиротствует ли тело
иль смерть удалена,
изъята из предела,
побуквенно сдана
в багаж, в пейзаж, в природу,
в трамваи, что на бок
её слетались, плача,
в грачах минуя срок,
воронку покидая
в их малых небесах,
где ожиданье рая
длинней, чем полый страх,
где ангел твой закручен
в июля механизм,
как эллипс в голый воздух
из взгляда и ресниц,
и где жужжит в притоках,
бессмертная душа
и трогает урода,
которым хороша.
В начале оленя, как омут, стоит
смотритель путей и горит изнутри –
как ящерка в камне, как осень в шмеле,
как волчий язык и ожог в Шамиле.
В начале у ямы – терновник и хруст,
и шарик воздушный хлопком своим густ,
и тычется в тело воды густера,
и ива стучится [пора – не пора?],
и хнычет в ней детка, как омут, олень –
и лопасти мрака сияют сквозь тлен,
колени тоннелей подводных его
и лопасти света, который свело,
как ноги оленя, что ямой дрожит
в спиралях воды – сквозь раздвоенный шрифт.
Евгению Туренко
Не будет прошлого – посмотришь и не будет –
как птаху непрозрачную нас сдует
сквозняк, иголка, что в слепой руке –
ты переходишь небо по реке.
И вдоль растут то люди, то не люди,
а отпечатки их на дне посудин,
их эхо ромбовидное – плыви
подсудный, утерявший любой вид.
Никто не вспомнит нас лет через двадцать –
так водомерка может оторваться
от отражения слепого своего
оставив лапки – только и всего.
Невидимый и шумный листопад
вдоль вертолётов клёна в сто голов
летящий через прятки и распад
в знак умножения, уложенный в тавро,
где кролик кувыркнётся через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,
чьи лопасти, под воздухом звеня,
