Она во сне тихонько вспоминала
гнездо, и мастера, который её создал –
из бронзы, настоящей, тяжкой…
Ещё – своих сестер, которым,
наверно, в жизни больше повезло.
Все разлетелись. Всех купили…
Глаза Совы, стеклянно-голубые
и с кукольным бессмысленным зрачком,
не видя, сквозь меня смотрели.
Тоска сияла в этом взгляде –
быть может, просто отражение моей тоски…
– И сколько? (Какие странные, мультяшные гляделки…)
– Эта? О, она такая старая, мадам.
Я здесь почти что двадцать лет.
Когда пришла сюда – она уже была.
Не покупают. Старая.
Пять евро, леди. Никому ведь не нужна…
Я глажу бронзовые крылья
и осторожно сажаю птицу на ладонь. Тяжёлая!
– Да, бронза, леди, бронза! Литьё!
Всего пять евро! Потому что старая, давно стоит.
…Потом она сидела на моём столе,
тяжёлая, с невидящим тяжёлым взглядом.
И вся в пыли! Ох…
Я стала осторожно отмывать и чистить перышки.
И – чудо!
Под струёй воды стекляшки помутнели, словно бельма,
потом – отклеились…
И вдруг открылись истинные очи.
Какие строгие и мудрые глаза ей скульптор дал!
«Эвхаристоме, – отдалось чуть слышным шёпотом в моих ушах. –
Благодарю. Когда прозреть захочешь,
я попрошу Богиню за тебя».
Полдень в Афанду.
От земли и до неба –
шелестящей, звенящей стеной –
стрекот цикад.
Колышется, сонно трепещет завеса
из мириада цикадиных песен,
и Гелиоса поцелуи жгут нимфу Родос,
священнодействуя и чудотворя.
И я невесомо лечу в лиловой небесной истоме
к серебряно-синей мозаике моря.
К вечеру стена истончается,
почти исчезает –
и свет тишины восходит над морем.
Залив бледнеет от луны.
По зыбкому сиянью светлячок
рыбачьей лодки
чуть движется,
мерцает,
замер.
Цикады смолкли.
И молоко луны пьют древние оливы.
Оливковая роща под луной
трепещет торопливым серебром.
Заросшая тропинка… куда-то…
В никуда.
И ни души.
Лишь тёплый ветер по имени Мельтеми
гладит голубые кроны.
Чуть слышно, как во сне, звенят цикады.
Издалека доносится собачий лай.
И больше – ничего.
Не надо
писать стихи об этом.
Золотой сумрак Сан-Марко.
Розовые львята Пьяцетты.
Старенькие, смирные.
Синий бархат гондол.
В мареве лета истаивает лагуна.
Цепочка японских туристов под зонтиками
дисциплинированно пересекает площадь,
стремясь на выставку Климта.
В кафе «Флориан» тень Бродского
обращается к тени Гёте:
– Вы помните то место у Данте, где Люцифер,
до половины вмёрзший в ледяное озеро…
– Да, жарко нынче, – ответствует Иоганн Иосифу.
Официант, мессир Экклезиаст (в чёрном галстуке)
ставит перед ними
две теневые чашечки ристретто
с двумя порциями теневого джелато.
