Прошло около недели с момента моего приезда в Москву, когда меня накрыла волна паники и сильнейшей тревоги за оставленную мной родительницу. Теперь, когда мои личные дела были устроены, я в полной мере ощутил всю безрассудную жестокость своего поступка. Боже мой, боже мой, бедная моя старая перечница! Не спит ночами, рыдает, не зная, где меня искать… А если мой побег вообще свел ее в гроб?..
Эта мысль все более овладевала мною, штормовой волной накатывая каждый раз, стоило мне остаться одному. Она была вовсе не нова: с первых же лет жизни, узнав о том, что люди умирают, я то и дело невольно представлял, что мамочка умерла. Это было настолько леденяще, удушающе страшно, что я немедленно переключался на полное отрицание такой возможности. Ни я, ни тем более мои родители не могли умереть, это было невозможно! Впрочем, об отце в этом ключе я как-то даже и не думал тогда. Он казался настолько крепким, сильным, уверенно-спокойным, что представить его мертвым казалось уж полным абсурдом. Это казалось абсурдом и потом. До тех пор, пока он не умер.
Мать же мне казалась более хрупкой и, чего уж там, более необходимой. Года в четыре – в пять, если предательское воображение, несмотря на все мои доводы, продолжало упорствовать, рисуя ее смерть, я начинал обдумывать план, который мне самому сейчас кажется противоестественным даже для ребенка. Я еще не знал о том, что после смерти человеческое тело разлагается. Я был уверен, что мертвый человек внешне ничем не отличается от спящего, только не дышит и не проявляет иных признаков жизни. И что в таком состоянии он пребывает неизменно, а закапывают в землю мертвеца лишь потому, что все равно от него уже нет проку, ведь он никогда не очнется. Поэтому я твердо решил, что даже если мама умрет, я ни за что не дам ее закопать. Я буду каждый день делать вид, что она жива: сажать ее в кресло, изображать, что кормлю ее и пою, буду разговаривать с ней, а вечером укладывать спать. И тогда все будет как будто в порядке, ведь она по-прежнему будет со мной… Когда же я подрос достаточно для того, чтобы осознать, какая это бредятина, я просто решил, что в случае чего тоже не буду жить.
Странно, но когда умер отец, мысль о самоубийстве ни разу не пришла мне в голову. Вернее, в первые минуты молнией сверкнула в мозгу, но, не найдя отклика, тут же погасла. В то время я вообще ничего не чувствовал, меня как будто парализовало. Когда же я очнулся от душевного паралича, внутри как будто что-то сломалось. Смерть победила. Она намертво засела во мне, так что я стал постоянно ощущать внутри ее тикающий механизм. Я не просто осознал, я прочувствовал каждой клеточкой, каждым нейроном, что жизнь – это не что иное, как неизбежный, неумолимый путь в могилу, медленное, ежедневное умирание. Но если со своей смертью я как-то постепенно сжился, то мысль о смерти матери, через которую рано или поздно мне наверняка придется пройти, немедленно вызывала в груди тупую ноющую боль. И теперь, осознав, что своим безумным побегом я мог угробить, если еще не угробил, ее собственными руками, я буквально лез на стену…
