— Как фамилия хозяина? — спросил немец.
— Не знаю, он мне ее не говорил, — бойко ответил я.
— В какой деревне жил?
— Не знаю. Я работал с утра до ночи, а на ночь хозяин запирал меня в сарай, — гнусавил я.
— А сколько у твоего хозяина было коров и лошадей?
— Коров 10, лошадей 4…
После допроса меня закрыли в подвале. На следующий день снова вызвали наверх: те же вопросы, те же ответы. Тогда, чтобы хоть как-то проверить мою скудную биографию, повели меня к старикам-немцам, в 1914–1917 годах воевавшим на Украине. Мы поговорили, и немцы подтвердили, что я действительно украинец, так как понимаю польскую речь. Мне это было на руку. Потом снова допрос — выясняют, кто же был мой хозяин, чтобы проверить, действительно ли я оттуда сбежал. Так ничего и не добившись, меня отвели в тюрьму, посадили в одиночную камеру.
Снова допросы и снова, изо дня в день, отводит меня на них один и тот же полицейский. Я был одет в синий комбинезон, что ровно ни о чем не говорило немцам — в ту пору у многих были такие комбинезоны, но шапка была у меня по-настоящему лагерная, полосатая. Я вывернул ее наизнанку еще в ночь побега из Освенцима, и теперь она походила [263] на обычный берет. Но я решил подстраховаться и перед каждым допросом складывал его вчетверо и засовывал в карман. «Мой» полицейский это заметил.
— Дайте-ка мне ваш головной убор, — на очередном допросе приказал офицер и иезуитски осклабился.
Я вытащил из кармана свою «беретку». Эсэсовец, повертев в руках подозрительный предмет, вдруг рявкнул:
— Признавайся, с какого лагеря сбежал?
— Ни с какого, я убежал от хозяина. — Я продолжал стоять на своем.
Тогда тюремщики тщательно осмотрели мою одежду. Разглядели на ней едва заметные следы краски, которой в концлагере писали буквы SU (Советский Союз) на одежде наших военнопленных. Спросили, где взял одежду, я снова сослался на несуществующего «хозяина»: мол, он мне ее и выдал. Теперь эсэсовцы набросились на моего многострадального «работодателя» — наверняка этот человек принимает у себя бежавших военнопленных.
Осмотрев одежду, принялись за меня: нет ли на теле следов лагерных побоев. Но в последнее время я работал в больнице и в прачечной, и синяки успели сойти. Увидев рану на ноге, фашисты насторожились, но я заверил их, что рана не «военная», мол, недавно сделали операцию. Лагерный номер, вытатуированный на груди, я незаметно закрывал большим пальцем. Так и не сумев мне ничего инкриминировать, сильно избили. Сказали, что будут бить до тех пор, пока я не назову имя своего хозяина. Следующие дни: допросы, побои… Не мог же я им сказать, откуда сбежал на самом деле! [264]
