— Я работаю, — проговорил Дудин, насупив брови и стараясь придать своему лицу значительный вид. Мысленно он посылал к черту этого назойливого типа, внезапно насевшего на него с идиотскими вопросами, потому что тот мешал поговорить с Сергеем о деле, предложить кое-что из интересовавших давно философских книг. — Я работаю, — повторил он, — а по ночам, как все нормальные люди, сплю. Если когда за полночь и беседую, так не с Марком Аврелием же, — хмыкнул он.
— Искренность — та же мера мужества, — отрезал очкарик и, очевидно, утратив к личности Дудина всякий интерес, повернулся к приятелю и продолжал говорить, живо жестикулируя руками: — Та мысль Чаадаева, что лишь в ясном понимании своего прошлого люди почерпнут силы воздействовать на свое будущее, несколько категорична; физик, не знающий истории, может совершать открытия, двигающие прогресс…
— А вот и мой троллейбус, — с облегченным видом вздохнул Дудин, кинув взгляд в конец улицы.
— Вы уже уходите, — пытался удержать его Сергей. — Я хотел сказать, что если вы еще не раздумали расстаться с Блезом Паскалем, то я куплю все же его у вас, позвоните мне в воскресенье вечером.
— Заметано, позвоню обязательно, — заверил его Дудин и вскочил в подошедший к остановке троллейбус. Уже отъехав несколько остановок, он почему-то вспомнил только что услышанную от очкарика фразу: «Весь последовательный ряд людей есть не что иное, как один человек, существующий вечно».
«Абстракция, красивая абстракция, и мысль весьма смутная, но есть в ней что-то поэтическое…» — подумал он.
Однако время уже клонилось к пяти часам, служебные дела были закончены, Дудин чувствовал себя вполне свободным человеком, остаток дня принадлежал ему целиком. Настроение было приподнятое, он шел по улице, и сладостное предчувствие поездки на дачу к старушкам будоражило воображение. Он мысленно рисовал себе уставленные книгами полки, где можно будет вволю покопаться и отыскать что-нибудь интересное. На лице его бродила тихая улыбка, в глазах читалась некая блаженная отрешенность, он не замечал проходивших мимо него людей.
Нет, он отнюдь не был мечтателем; та нехитрая игра воображения, которой он предавался, сама по себе уже доставляла ему немалое удовольствие и, в сущности, заключена была в узкие рамки привычных понятий. Он привык мыслить всегда конкретными образами, так как был человеком действия. Но если бы его спросили, что ему нужно для полного счастья, он, верно, затруднился бы ответить на этот вопрос.
