— Вот оно, кресло! — сказал Франсуа.
— Нет, нет, — запротестовала Эфрозина, — это ни к чему.
— Да как же! — настаивала мамаша Ватрен. — Вы побледнели, милая барышня, и можно подумать, что вы сейчас лишитесь чувств!
— Мадемуазель нужен воздух, свежий воздух! — сказал Бернар.
— Если вы хотя бы дали мне вашу руку, господин Бернар, — томно сказала Эфрозина.
Бернар понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно.
— Ну, конечно, мадемуазель, с большим удовольствием! — сказал он и тихо добавил, обращаясь к Катрин: — Оставайся здесь, я сейчас вернусь!
Затем он взял мадемуазель под руку и повел ее к выходу, пожалуй, быстрее, чем позволяла ее кажущаяся слабость.
— Пойдемте, мадемуазель, пойдемте! — приговаривал он.
Франсуа же, подчиняясь полученному распоряжению, следовал за ними, говоря:
— Вот оно, кресло!
А мамаша Ватрен добавила:
— И уксус, чтобы потереть виски.
Катрин осталась одна.
Все только что происшедшее — искренняя преданность Бернара, притворный обморок Эфрозины — больше говорили ее глазам, а еще более ее сердцу, чем могли бы сказать все объяснения и клятвы на свете.
— Ах, теперь матушка Марианна может мне говорить все что угодно, — я совершенно спокойна.
Едва она произнесла эти слова, Бернар вернулся и опустился перед ней на колени. В то же мгновение Франсуа, закрыв дверь снаружи, оставил влюбленных наедине с их счастьем.
— О Катрин, — вскричал Бернар, обнимая ее колени, — как я люблю тебя, как я счастлив!..
Катрин наклонила голову. Глаза молодых людей так ясно говорили друг другу все, что без единого слова губы их сблизились и соприкоснулись.
Единый радостный возглас вырвался у обоих, и, погруженные в сладостный восторг, глядя друг на друга затуманенным взглядом, они не заметили злобного лица Матьё, стоявшего в приоткрытой двери кухни, и не услышали его скрипучего голоса, прошептавшего:
— А, господин Бернар, вы дали мне пощечину, ну так она вам дорого обойдется!..
Час спустя двое влюбленных исчезли, словно птицы, при первых лучах солнца вспорхнувшие с утренним ветерком над шепотом деревьев. На их месте в нижней комнате Нового дома сидели двое мужчин, склонившихся над планом леса Виллер-Котре, и чертили некий контур. Видно было, что один из них все время старался его расширить, а другой упорно этому противился.
Эти двое были Анастаз Руазен, мэр Виллер-Котре, и наш старый друг Гийом Ватрен.
Контур, который лесоторговец так стремился расширить, а лесничий безжалостно сокращал до пределов, очерченных циркулем инспектора, обозначал границы
