— Разве ты знаешь таких?
— В газетах их называют саботажниками, а суды Квислинга приговаривают их к расстрелу…
Она прикусила губу и увеличила скорость, словно испугалась своих слов и пыталась убежать от них. Толубеев замолчал.
Шоссе вынырнуло из рощ и перелесков на берег озера. По прибрежному льду, покрытому мягким снегом и исчерченному множеством лыжных следов, двигались толпы лыжников — это были те, кто уже начал свой отдых. Появились виллы и усадьбы, маленькие рестораны, кафе. Возле дверей этих заведений были наставлены десятки лыж, цветные палки стояли шпалерами.
Неожиданно появилась и знакомая усадьба. Ворота были гостеприимно распахнуты.
Вита остановила машину у крыльца, и Толубеев помог ей выгрузить сумки, чемодан, свертки. Вита открыла гараж и завела туда машину.
Никто не встречал их, но в доме было жарко натоплено, в столовой накрыт стол на два куверта. Стояли бутылки вина и бутылки виски, вода, фрукты, в теплящейся слабым газом духовке виднелись ароматно пахнущие кастрюли.
Настроение у Виты опять изменилось, она оживленно запела: «Обедать, обедать, обедать!» — побежала умываться, а когда вышла к столу, Толубеев с восхищенным изумлением увидел ее в вечернем платье.
— Это наш маленький праздник! — воскликнула она и пожалела — Почему ты, Вольёдя, не в смокинге? Хотя, я помню, советские никогда не надевали вечерних костюмов. Почему?
— У нас это просто не принято…
— Суровая простота? — поддразнила она.
— Если хочешь — да. — И процитировал запомнившиеся стихи — «Тяжелую науку мы прошли, как строить города в лесах косматых, водить в морях полярных корабли, навстречу солнцу плыть на стратостатах. Не плача, мертвых хоронили мы, на праздник часто только воду пили, встав на пороге смертоносной тьмы, у господа пощады не просили. Мы только думали богато жить, и лучшим другом нам была надежда, и девушек просили нас любить — какими есть — в рабочей прозодежде…»[1]
— Да, суровая простота! — задумчиво повторила она. — Но, может быть, это лучше нашего суетного и безжалостного мира? — она посмотрела на Толубеева с надеждой.
— Это просто — мой мир! — напомнил он. — И я не хочу другого.
— Значит, я должна принять твою веру, — тихо сказала она. — Как девушка протестантка, полюбив католика, переходит в его веру…
Он промолчал. На протестантку она никак не походила, да и весь уклад этого дома, этот торжественный обед, это прекрасное и, наверно, очень дорогое платье, — все это было в таком противоречии с ее словами, что превращало их в игру.
