– Зад гол, как у мужика! – Опустил тело, поворошил кончиком посоха у чудища в паху. – Елдан здоровый! Бабам бы понравился! Что про таких зверолюдей известно? Много их?
Арапышев опять вылез первым:
– А то известно, что он – хозяин леса. То ворчит, то свистит. Воню страшную разводит. И силён – оленей напополам рвёт. И девок ворует. А люди при виде его немеют, столбенеют, голову им стягивает обручем, утробу поносом сносит, удушье наваливается.
Разглядывал существо, время от времени касаясь посохом то раны на шерстистой груди, то ступней с когтями, то широкого носа чудища. Потом решил:
– Я Шлосеру велю – пусть из него чучелу сделает. Или мёдом зальёт. Говорят, так в Аравии святых сохраняют… И будем послам показывать для утехи и устрашки – вот, мол, каких молодцов у меня целая армия за Яиком спрятана! Только свистну – весь ваш Папенланд с лица земли мигом снесут! – (Арапышев и Третьяк почтительно кивали, подтверждая умность царёвых речей). – Сани с шишигой отгоните вон в ту пустку, я позже разберусь… А там что? – Наткнулся взглядом на другие сани, где под пологом что-то шевелилось. – Тоже живность какая?
– Да рынды же, что твою шапку спереть хотели…
– Отдёрни полог!
В телеге лежали связанными оба его оруженосца. У Тимохи Крюкова рука была на перевязи, разбито лицо. Дружина Петелин, с чёрным пятном вместо одного глаза, смотрел другим безразлично и холодно.
– Это что такое? Кто приказал их мытарить? А? Я приказывал их пытать? Вам что, заслуги Малюты покоя не дают, а? – гневно накинулся на сыскарей.
Арапышев поспешно объяснил:
– Это не мы, государь! Это они в остроге на цепных воров нарвались, вот они-то твоих рынд и покалечили, еле отняли – хорошо, охрана услышала.
– Пусть в подвале сидят, не до них, потом… А вы вперёд идите! И своих сыскных бутарей тут оставьте, нечего им по крепости без дела топтаться!
Отряхнув сапоги о подножку крыльца, Арапышев и Третьяк затопали по кривоватым ступеням. Шёл следом, морщась от спинных болей, крепчавших на холоде, и с неприязнью озирая плотные здоровые спины сыскарей: «Жрут, пьют, и всё им нипочём, а я еле ходить стал… Хорош повелитель, коего ноги не носят и крестец не держит!»
В свою келью сыскарей решил не вести – выгнал из предкельника слуг:
– Брысь отсель, босота! – Посохом пристукнул по лавке. – Милости прошу. Дело плохое у меня для вас.
Сыскари, переглядываясь и держа шапки в руках, уселись, оперлись о посохи.
Ушёл в келью подкрепиться холодной урдой – после неё боль тупела, в голове яснело. В щель понаблюдал за дьяками: у Арапышева лицо спокойное, румяное, недвижное, у Третьяка – шевеливое, дёрганое: он иногда без смысла подмигивал глазом и зря поднимал к уху трёхпалую руку, где не хватало мизинца и безымянника, откушенных обезумевшим стряпчим во время допроса на дыбе.
