Он разливает спирт в две одноразовые стопочки и, не найдя подходящих слов, пододвигает одну Ане.
— Почему вы такие? Ничего хорошего не хотите, все только плохо, плохо.
— Так оно и есть плохо, — равнодушно отвечает он, — да и пересмотрели мы там дерьма, — неохотно добавляет.
— Что там такое было?
— Не хочу я вспоминать.
— Вы никогда не говорили и я не приставала. Но теперь, после этого, ты должен мне сказать.
— Не хочу я вспоминать, — повторяет он и морщится, — Ань, дай мне отойти. Мы с Петькой еще в детдоме скорешились, сбежали вместе, пол-страны объехали, здесь устроились… Тебе что, ты его и знала-то месяца два, — с обычным для детей тактом закончил он.
— Ну и что, что два месяца? — тихо, себе под нос, спросила Аня. Она Петю любила, как любят рано повзрослевшие дети: трогательной, красивой любовью, не исключающей физиологического, но при этом невинной и простой — как любят в сказках и романтических комедиях.
— Ладно, чего там… — Он выпивает еще стопку, — грустно все это. Не хочу больше, не могу.
— Ты не знаешь просто, какой мир огромный. И красивый. И есть такие вещи, такие — мы их и представить не можем. И все это мы еще увидим и везде побываем.
— Ничего мы не увидим. Так здесь и сдохнем, под асфальтом. Отомстить бы только, — он выпивает, наливает себе еще.
— Кому? — грустно спрашивает Аня.
— Не знаю. Всем, — он то ли плачет, то ли смеется.
Аня выпивает, маленькое бледное личико морщится.
— Давай правда спать, а? Завтра повеселее будет.
— Давай, — равнодушно соглашается мальчик и отставляет стопку.
— Ты меня прости все-таки, — невнятно говорит он, забираясь в гамак, — очень я устал что-то.
Он заворачивается с головой в одеяло и отворачивается к стене. Аня тушит самодельные горелки — все, кроме одной — и тоже ложится. Они лежат молча, глядя на крохотный огонек в бескрайней темноте и потихоньку засыпают.
Утром — впрочем, какое здесь утро — они, ежась от сырого липкого холодка, завернувшись в одеяла, молча сидят у составленных вместе горелок — кипятят воду. Потом пьют кофе — временами оно у них есть — жуют подсыревшие, мягкие крекеры.
— Ну что, сети?
— Рано еще.
— Да нормально, пошли.
Худенькие, серые, они бредут по туннелю и кажется, будто весь мир опустел и они — маленькие, голодные, попыхивающие Примой из-под капюшонов самодельных полиэтиленовых плащей — остались одни в целом мире.
Поплескивает о бетонные бортики вода, тусклые блики мечутся по стенам и потолку.
В первой сети ничего. Мертвые лепестки лука, липкие обертки, подрагивающий, будто от холода, комок прозрачных червей.
