– В стойбище? А сейчас мы где?
– Времянка! Сортол умный, времянка держать. В стойбище у Сортол богатая чум, просторная! Лосиный ровдуга крыт, тиски-тыски[42] крыт! Хозяйка сиди почетный место, слева от вход! Молодой хозяйка, внучка-хозяйка…
А ведь полезет, скотина. Он полезет, а Нюргун спит. На снегу спит, не добудишься! Замерзнет насмерть. Ну скажите на милость, кто этого соню-засоню спасать должен? По всему выходит, что я одна, больше некому.
– Ладно, грозный муж. Уговорил. Буду кушать.
– О, хунат! Дялдалэн хунат[43]!
– Буду любить. Детишек строгать буду.
– О, радость! Сказать: этыркэнми[44]!
– Утыркин мой!
– Язык-колода! Жена говорить муж: этыркэнми!
– Этыркенми!
– Язык-золото! Еще говорить!
– Этыркенми!
Говорю, говорю, приговариваю. Он лыбится, в ладоши плещет. Вот же утырок! Все, хватит. Наговорились. Приползла, куда надо, ноги подобрала. Пора любить грозного мужа, старого мужа.
– Н-на!
Ногами – в котелок! Вот тебе молоко олешки! Кровь олешки! Жир олешки! Все, что кипит, в поганую морду! Кушать надо! Много кушать! Толстый муж, славный!
– Аю!!! Энуке[45]! Аю-аю-ю!..
Вопит, сын шамана. Лицо трет, зажмурился. А я, Айталын-боотур, гроза тунгусов, со спины на живот, с живота на коленки, и из чума опрометью – арт-татай! Кэр-буу! Руки связаны, так мы же не на руках бегаем?
А вослед мне Сортол блажит:
– О-о, татат! Ох, что за напасть?!
И за волосы меня – хвать! Напасть напастью, а подхватился же, старикашка… Я с ног на коленки, а с коленок на живот. С живота набок, и он еще сверху навалился. Мелкий, а тяжелый!
– Дурак! Дурак!
– Бить жена! Учить жена!
– Пусти!!!
– Сортол смертный бой жена учить!
Снег валит. Земля дрожит. Сортол кричит. Вот-вот ударит. Лежу ничком, плачу. Горько-горько плачу. Не добежала я, да. Некому Нюргуна спасать.
Замерзнет брат.
5. Пошевеливайся или женись!
– Брат умер, а тебе лишь бы кумыс хлестать?!
Тварь двигалась быстрей голодного горностая, подобравшегося к белой куропатке, и так же суетливо – молниеносными рывками, словно размазываясь между мгновениями. Ни уследить, ни разглядеть, пока острые зубы не прокусят тебе затылок. Лишь мелькал дымный хвост, в ярости охаживая дверной косяк, да тускло блестели когти-ножи, выписывая в воздухе мерцающие полукружья. Угрожали, отвлекали, морочили. Юрюн-боотур в моем сердце заворочался, проснулся, гаркнул во всю глотку: опасность!
– Бурдюк дырявый! Пьянь бессовестная!
– И ничего не пьянь, – прогудел Уот. Я ждал, что он раньше меня превратится в доспешного боотура и ринется в бой, но могучий Уот Усутаакы под градом обвинений превращался в кого угодно, только не в боотура. – И ничего не бурдюк. Мы по делу пьем. Эсеха поминаем, вот.
