Он не задумывался над тем, что вызвало те или иные нравящиеся ему стихи. Кузмин принимал их как «готовое изделие». Так восхищаются фарфором, старинными картинами, редкими тканями, не вспоминая тех, кто создавал это в труде и страданиях. Но то, что в другом казалось бы странным и даже отталкивающим, в Кузмине не вызывало ни горечи, ни раздражения. После нескольких лет нужды Кузмин благодаря знанию иностранных языков начал получать хорошие гонорары за переводы. Особенно улучшилось его материальное положение после перевода зарубежных пьес, которые шли в Москве, Ленинграде и других городах. Само собой разумеется, о черных днях его жизни я узнал не от него, который на этот счет молчал, как статуя. Кузмин держался прежних привычек: принимал гостей у себя дома, а сам в гости не ходил. И теперь, как и во времена своей жизни у Нагродской, у него были приемные дни, когда к нему заходили на чашку чая. Правда, время было уже не то, когда каждый устроитель литературных вечеров и концертов знал наизусть номер его телефона. Теперь его редко беспокоили. Впрочем, это его нисколько не огорчало. А то, что «четверги» как-то потускнели, Кузмин, похоже, даже не замечал. Злоязычный Георгий Иванов назвал бы их «третьестепенными». Не знаю почему, но, во всяком случае, не из-за недостатка средств установился весьма скромный процесс чаепития. Большой круглый стол покрыт был безукоризненно чистой цветной скатертью. Настоящий самовар на угольях. Полное отсутствие закусок и вин. На двух больших блюдах – много хлеба и килограмма два сливочного масла. Вот и все. Так что остряки (они не перевелись на берегах Невы) обычно говорили, встречаясь на улице:
– Вы будете в следующий четверг на масле у Кузмина?..
О политике мы с ним никогда не говорили. Но он не ныл, много работал, не жаловался, что забыт, что новые имена оттеснили его в прошлое. Кузмин, кажется, был в ровном настроении и мыслил объективно. В самые бурные дни Октября он не укорял меня, подобно некоторым, за сближение с большевиками.
Я продолжал относиться к Кузмину так же хорошо, но, увы, трепетного чувства юного поэта, приобщившегося к храму искусства, когда я слушал его в зените его славы, у меня уже не возникало. Порой делалось грустно на «четверге», как бывает грустно каждому, кто вспоминает о своей утерянной юности.
Вспоминая наши встречи, и первые, и последние, я должен сказать, что за Кузминым, которого я знал, стоял другой Кузмин, никем не разгаданный. Ведь не может быть, чтобы человек жил только внешней жизнью без глубоких раздумий, стремлений, противоречий?.. Если он молчал о них, то кто же может сказать, какими они были?.. Но нельзя также сказать с уверенностью, что Кузмин был совершенно другим, чем казался нам. Вероятно, у него проявилось свойство характера жить только искусством, не обращая внимание на все остальное. Поэтому жизнь Кузмина казалась мне какой-то театральной. Мы сидели у него дома, встречались в «Бродячей собаке» и на литературных вечерах в Тенишевском и в других местах, гуляли в Летнем саду и в Павловске… Он был прост и обычен. И все же иногда мне рисовало воображение или предчувствие, что мы находимся в партере, а Кузмин на сцене блестяще играет роль… Кузмина.
