В интернациональной секции уже было столпотворение. В основном провожающие. Пожилые люди. Женщины в пальто с норковыми воротничками, некоторые уже в таких же норковых шапочках-грибках. Мужчины в дубленках. И все со страдающими лицами.
Опять смотрели два ее чемодана. Плюс толстый портфель, куда она положила блокноты, тетради. Их не проверили. Проверяли пластиковый пакет с продуктами. Испеченный мамой круглый кекс — его проткнули спицами. Долго крутили двухкилограммовую банку икры — подарок тети, которая стояла рядом с ее мамой и качала головой, приговаривая: «Куда она, ой, куда она…» — будто еще можно было как-то повлиять на племянницу. Всё, наконец, промерили, и уже нельзя было возвращаться к провожающим. Но она попросилась у «дяденьки» в форме: «Пожалуйста, мамочку обнять…» И вот она обнимала свою маму и та ее. Тетя заплакала. Как многие здесь женщины. Тихо так, не навзрыд, а скрывая слезы. И жена хоккейного судьи тоже плакала. А ведь наверняка не один вечер провели, задыхаясь от ненависти, доказывая родным, вот этим провожающим, какая ужасная жизнь здесь, сплошной ГУЛАГ, и Солженицына не дают читать и… А может, те, кто в тюрьме провели пятьдесят лет, тоже плакали, выходя?
Потом их разделили. Уезжающие стояли у лестницы, за канатиками между столбиками. А провожающие — там, за таможней. Все перекрикивались, махали руками друг другу. И девушка тоже улыбалась и махала рукой маме. А Владик, сын хоккейного судьи, кричал: «Ба! Там наш самолет, вон. Вот он, ба!» Оставлял бабушку в Ленинграде. И за стеклянной стеной действительно стоял их самолет. Наконец сказали, что пора идти на посадку, и, кучкой, уезжающие двинулись. А провожающие, тоже кучкой, побежали, побежали куда-то на открытую террасу, откуда можно было следить за посадкой.
Подошла ее очередь подниматься по трапу. И вот она всходила по лесенке и заставляла себя сосредоточиться. Ведь она идет по трапу самолета, который увезет ее из страны, где она родилась, неведомо куда, пусть и известно всем, что в Лос-Анджелес, но пока она туда доберется… На самом верху, уже перед входом в самолет, она обернулась. Это было запланировано. Это было как в кино, которое она видела неоднократно, — уезжает и в последний раз оглядывается на свой город. Этого в жизни никогда больше не повторится. Можно только однажды навсегда уехать… У нее был парень, с которым они столько раз расставались «навсегда»… Мирились потом, конечно. Она увидела провожающих — темное их пятно на каком-то выступе, балконе. И среди темного одно белое — мама ее в белом плаще, хнойные волосы и руки высоко подняты. Тоже, наверное, ее видела. «Мамочка, — прошептала она, — до свидания, мамочка!», и слезы навернулись на глаза. Но она уже вошла в самолет.
