На второй рассказывали о наклоне трубы акведуков и системе канализации, а на третьем Аль Пачино в банке с отключенным полицией светом обливался потом и дружески болтал с заложницами в ожидании обещанного ему самолета, чтобы удрать в Алжир.
Продавец неохотно подошел к покупателям и, как мне показалось, взглянул на меня насмешливо. Не сумев справиться с приступом гордости, вводя себя в заблуждение по поводу скорых поступлений, я решила назло ему все же купить диктофон. Хотя его цена и соответствовала цене сорока семи килограммов мандаринов с рынка, одиннадцати килограммовых банок греческого йогурта двухпроцентной жирности, тринадцати банок тунца, четырех десятков яиц и почти килограмма одного из моих любимых ройбосов «Полночь» с шоколадом, миндалем и карамелью или другого – «Французский поцелуй» (с зернами какао, шоколадом, апельсиновой коркой, малиной, корицей, чертополохом и почему-то со свеклой, ну дают же французы), я, уставившись в его сразу заморгавшие глаза, выложила все свои пятьдесят евриков на кормушку.
Черт с ним с поцелуем и тунцом, тряхнула я стариной, заглядевшись под конец просмотра на Леона, привезенного из психбольницы для разговора с главным героем, и поражаясь невероятному совпадению: хотя Леона называли «представителем третьего пола», на самом деле он уже был женой аль пачиновского Сонни, который с помощью ограбления хотел собрать деньги на ее мечту полного превращения в женщину. Оказывается, фильм был вовсе не об ограблении банка, а о любви.
Из магазина мы, девушки, вышли все вместе. Так, словно всю жизнь знали друг друга. Опять звонили колокола, дождик кончился, и снова я оказалась в облаке собственной чувствительности. Эти люди, так добродушно болтавшие со мной, казались мне почти родными. Дойдя до проспекта, мы сели в трамвай и поехали на станцию, чтобы оттуда на автобусе добраться до больницы. Дорога была долгой, я насчитала больше двадцати пяти остановок, и за это время, пока народ воспитанно глазел на моих басовитых и маскулинных дам, я узнала много чего интересного. Хотя про то, как одна подруга Лавинии всю жизнь потратила на превращение в полноценную женщину, мне пришлось выслушать не один раз.
Жила-была одна МТФка («мэн», стоящий на пути преобразования в «фемину»), которая после долгих психологических приготовлений и курса гормонотерапии с энтузиазмом и верой в себя отринула ненужный придаток, но самцы, унюхав, что на его месте теперь просто зияние, перестали ее любить. Очевидно, им нужно было совсем не это, но самое удивительное, что у нее самой уже не было желания ощущать мужской распирающий зной и влагу внутри себя. Вроде бы прибавилось еще одно и как раз самое долгожданное отверстие, но странным образом оно закрыло вход во все другие. Эта новая дыра, в которую теперь можно было сливать терпкое молоко даже литрами, оказалась ей просто чужда, и все ей сделалось по фигу. Даже в магазин за апельсинами, а обычно она их лопала только так, выйти ей было невмочь. Что уж говорить о покупке какой-нибудь кофточки, а сиськи, между прочим, у нее были как у какой-нибудь мисс, – ну просто арт-сиськи. И хотя имплантаты по-прежнему были на месте, душа не лежала ни к чему. А тело как раз желало только лежать, но в совершенном одиночестве, так что она шла, вернее, лежала у него на поводу и постепенно перестала мыться, почти не ела, не переодевалась и истекала слезами на лоснящееся от грязи одеяло. Вид у нее был все еще вполне товарный, но о заработке уже не было и речи. Кончилось тем, что она страшно обеднела, и слава богу, потому что все-таки жизнь взяла свое, и пришлось срочно возвращаться на панель, а утром даже подрабатывать продавщицей в магазине одежды. Весь день и всю ночь на ногах, шутка ли? В магазине, куда она попала по какому-то волшебству, – ведь трансов обычно на работу никто не берет, – можно было прихватить себе шмоток за полцены, там даже находились большие размеры, но у нее начались какие-то проблемы с ощущением формы, цвета и запаха. Никаких духов, джинсы, бесформенная длинная кофта – вот во что она вырядилась, – Лавиния прикрывала огромные глаза цвета какао. Джинсы на женщине были для нее пределом возможного падения, хотя все, кроме Фионы, включая и меня, были как раз в них. Густо наложенные синие тени на ее выпуклых веках поблескивали золотом, словно новгородские купола. Нежный, глубокий взгляд опускался все ниже и, задержавшись на крае легкого не по сезону платья, под которым находилось то, что ей тоже когда-нибудь могли отчикать, уплывал в сторону. На мгновение она замирала, как будто ждала аплодисментов или находилась в гипнотическом трансе, и, не дождавшись восхищенной реакции, стряхивала с себя наваждение, становясь снова веселой и взбалмошной.
