«Садись», – обернулся он на меня от плиты суетливым, общипанным воробышком и указал мне на чистую чашку.
Подобный подход к ужасному факту окончательно выбил меня из и так еле видной колеи. Мои книги, перевезенные из Ребиббии, все еще были в ящиках. На полу у стен валялись мешки с вещами. Лихорадочно я запихала белье, ванные принадлежности и несколько наугад вытащенных книг в рюкзак и выбежала на улицу.
Я шла по длинной, спускающейся вниз улице мимо коричнево-позолоченных платанов. Били колокола. Был День Всех Святых.
Болтаясь без дела, я забрела в совершенно другую часть города и в электромагазине, куда мне нравилось порой заходить, сразу на нескольких включенных телеэкранах увидела площадь моего детства в снегу. Снег шел там точно так же, как когда-то, и грустно мне стало, что только виртуально вижу места своих детских игр и юношеских поцелуев, юношеских игр и детских поцелуев. Ссор, примирений, открытий, бессонных ночей. В те времена почему-то я не чувствовала мороза даже в тонких капроновых колготках. Было, однако, в этой родной площади уже что-то и чужое, официальное, что смягчило мою жгучую боль в клетке. Грудной и вообще.
На другом экране рассказывали, что южный город, куда меня занесло несколько лет назад, имел древнюю историю. Хотя от нее голова шла кругом, не так давно он был полон садов и огородов и даже сейчас иногда напоминал деревню. Лишь недавно мэрия запретила держать в нем домашних животных и птиц, хотя по-прежнему собирали урожай с фруктовых деревьев, и по утрам откуда-то кукарекал контрабандный петух.
Какое отношение этот город имел к своему прошлому? К центру мира, который первым и придумал это понятие, из ойкумены создав провинцию и пустив лучи шкал во всех направлениях? Когда-то он был вездесущим, всевластным и всеобладающим. Видно, поэтому его жителей невозможно было удивить ничем и сегодня. Даже если бы папа вдруг перешел в мусульманство или два слона верхом друг на друге пролетели над городом, они бы сказали, что уже это видели. Представления римцев о дурном тоне и вкусе, неблагодарности, общественной наивности странным образом совпадали с нашими представлениями о лживости, неискренности, жополизстве, предательстве. Казалось, нет более противоположных характеров, чем характер этого города и того, где я родилась. Значение семьи здесь было неприкосновенно. Ежегодно двадцать четвертого декабря они собирались и сидели до утра, поедая блюдо за блюдом, каждый в своей несчетной семье, неверные и нежные супруги, бабушки, прабабушки и даже прадедушки, потому что, в отличие от нас, римцы были живучи и долговечны. Словно в каком-нибудь допотопном поселке, тебя могли здесь запросто спросить, есть ли у тебя жених, а если ты, оказавшись в компании с тем, кого они так называли, долго разговаривала с кем-то другим, то всем делалось неудобно. Сам «жених» возвращался домой расстроенным, а народ города смотрел на вас с полускрываемыми улыбками. «Рогатый, рогатый», – хихикали они исподтишка себе под нос и перемигивались. Проезжая мимо похоронного бюро или даже просто при упоминании о смерти мужчины этого города чесали себе яйца. Те, которые были поприличней, чесались незаметно или хотя бы мысленно. Некоторые искали железо, чтобы дотронуться до него мизинцем и указательным. Когда кто-то говорил о болезни, иные строили пальцами рожки, выкрикивая: «Тье, тье!» Зонтики ни в коем случае не открывались внутри помещения, а шапку никогда не клали на кровать. Это означало к покойнику. Сумка на постели – к посещению врача. Под лестницей никогда не проходили. Кровать нельзя было застилать втроем, иначе самого младшего ждала скорая смерть. Солонку не принято было давать прямо в руки. Нужно было ее сперва поставить на стол, чтобы обмануть внимание злых сил. В общем, несмотря на революционные начала прошлого, это было инертное и душное общество, ловящее себя за хвост.
