Мне больше не нравилось ходить на работу. Дядя Гриша-Капитан там больше не появлялся, смеялись гораздо меньше, стало прохладно, и Котяра не выходил по делам.
На улицах оставались еще тетки в шлепанцах и халатах, но веселые люди в белых костюмах и соломенных шляпах, с фотоаппаратами, говорящие на непонятных языках, исчезли почти сразу после того, как Гриша-Капитан с моей матерью покусились на своих братьев. На набережной уже никто не танцевал. Пляжный народ разъехался.
Тьма наступала теперь гораздо раньше. Вдруг все вокруг меркло, и потом за секунду раскрывался черный парашют, и ночь падала на город. Птицы собирались в полет. Земля тоже потеряла свой зеленый покров, и стало видно, что кое-где она ноздревата, полна ходов и выходов. Полевые мыши и сурки готовились к холодам. А нам что оставалось делать?
Белый пароход, наполненный людьми, плыл и плыл, пока не превратился в белую точку. Леса лысели и становились все ярче. От их красного и желтого становилось грустно. Последний раз мы вышли на набережную. Восход был наполнен ветром. Издалека лишь гранитный гигант показался мне родным. Со всех ног я побежала ему навстречу, но, как всегда, когда я приблизилась, напротив моего лица был только темно-розовый постамент.
Являюсь я гражданином
Рима, я, который был раньше
гражданином Рудии.
Анналы, Квинт Энний
Это была моя первая ночевка у Дарио. Всю ночь в комнате напротив проходила оратория. Сначала, как всегда, бубнил, орал, ругался на разные голоса телевизор, потом сладострастно стонал Дарио, затем началось открывание и закрывание входной двери. Ночной наряд филиппинцев без устали поддерживал жизнь всего лагеря. Разговаривали вполголоса, сливали воду в туалете, шуршали и когтили под моей дверью, пытаясь войти. Я задвинула ее тяжелым креслом, но мысль о том, что я могу оказаться в кровати рядом с нежеланным соседом, так овладела мной, что я просто пролежала, глядя на оранжевый светофор и, слава богу, постепенно светлеющее окно.
Только утром я поняла, что совсем не шум мешал мне заснуть. По моим рукам и ногам шли красные ровные тропинки укусов. О, святые Астейо и Павел, в кровати были клопы! Когда я сказала об этом Дарио, он совсем не удивился: «Букашки? Ерунда! Они уйдут. Если хочешь, помоем кровать мылом». Он хлопотал на кухне. Кофеварка нежно бурчала. Аромат, который сопровождал его всю жизнь, вселял уверенность в существовании вечности и справедливости. Филиппинцев во время священной церемонии поедания кофейно-молочной похлебки с размоченным в кашицу печеньем, конечно, рядом быть не могло. Демократизм Дарио перед лицом такой святыни, как кофе, сдавал.
