Тысяча капель и духмяная желтая пыль посыпались на него сверху. Недавно вылезшие узкие листы дрожали. Ему показались они лодочками. Подуло, и ива повела плечами, из светло-зеленой вдруг став серебристой.
Когда, пыхтя, он с удовлетворением заметил маленькую трещину на стволе, кто-то тронул его за затылок. Узкоглазый мужчина с как будто вырезанным из дерева лицом смотрел на него сверху. Топор выпал и больно ударил по пальцу. От вида крови и расходящейся кожи Флорин закричал.
Дома, приняв его, уже безмолвного, из рук мужчины, тетя Флоря что-то пробормотала, посыпала на рану древесной пылью и затянула палец тряпкой.
На следующий день, встав на колени перед ивой, дед поклонился ей: «Прости, деревце, – повторил он, – прости нас». Флорин тоже поклонился, поцеловал ствол, как дед, и ему показалось, что ива поежилась. «Нельзя трогать дерево, прежде чем оно тебе не разрешит себя погубить или отдать кусочек», – дед встал, отряхнул колени и взял его за левую, здоровую руку.
Вагон резко остановился, и все накренились в одну сторону. Флорин не мигая смотрел на свои ладони. Поезд тронулся, а он так и сидел, уставившись.
«Выход на правую сторону», – продолжал вкрадчиво объяснять голос.
– А в Бухаресте есть метро? – спросила я, чтобы хоть как-то разрубить кольцо охватившего нас отчуждения.
– А как же, – улыбнулся он, как будто прежде просто забыл о приличиях, отряхнулся от видений и вспомнил, как, вынырнув из катанского метро, сел однажды в автобус, чтоб добраться до пляжа Плайи. В тот вечер ему опять не спалось, и он бродил по берегу зимнего моря под всполохами, что будто перья хвоста жар-птицы распускал вулкан. Море его детства зимой леденело, и даже ночью опаловый свет снега освещал следующий шаг. Здесь же углубления от тысяч следов на песке казались черными входами в бездонные пещеры. Он старался ступать точно в следы незнакомцев. Неужели их жизнь была такой же безысходной? И, подняв лицо вверх, он закричал о себе всем этим недавним прохожим, что в обнимку, за руку, веселой компанией оказались здесь несколько часов назад, а сейчас наверняка спокойно спали в своих уютных гнездах. Начинался восход, напряжение оседало, бледнея, как краски Этны.
Когда он вернулся домой, дома уже не было. Не было больше и всего огромного бидонвиля, только матрасы валялись на земле и его розовый развеселый диван кособоко торчал в серой глине. Ища свое и подбирая чужое, в вещах рылись бывшие жильцы. Они рассказали, что под утро в котловане была облава. Кого-то забрали в центр, кого-то, кто сопротивлялся, – в кутузку, но многие успели убежать.
