Вокруг ведущих к его постаменту ступеней густо росли синие ели с застывшими змеями корней. Чтобы научиться бегать, не падая, и сделаться «нормальным ребенком», я пообещала себе пробегать каждый день пять раз вокруг розового человека. Скорость превращала синюю хвою и постамент в лиловое кольцо. Сам же великан не был виден вблизи низкорослым, но все прекрасно знали, что стопудово он всегда оставался надо всем.
Коленки разбивались в кровь, и перед сном их мазали зеленкой. Я отдирала наросшую корочку и снова и снова кружила вокруг великана.
Злобный зеленый кузнечик, ты не отрекся от бега, и, хоть легкость и быстрота его тебе не были даны, спор с самой собой обежать хотя бы пять раз, а потом еще пять раз и не свалиться был все-таки выигран в самом конце лета.
А оно действительно кончалось. Оказалось, что время существовало и оно было разделено на кусочки, как хлеб разделен на ломти или манная каша – на емкости съеденных ложек. Куски и части времени заканчивались точно так же, как они. Кашу можно было есть по кругу, от более холодных краев подбираясь к центру, хлеб можно было кусать даже с середины. Ломти и ложки времени можно было начать растрачивать откуда угодно, но они были созданы для того, чтобы закончиться, хотя всем и очень хотелось сохранить их навсегда или подольше. Надя говорила, что осенью мы вернемся назад. Теперь повсюду цвели розы, и сладко пахло концом счастья. По вечерам нужно было надевать теплую кофту.
Иногда мать, которая ночевала где-то отдельно, брала меня на работу. Я уже знала, что журналист не только листает журналы, но и помогает выстукивать пишущей машинке слова. Я и сама готовилась сочинить повесть. Мне давали листы бумаги, и я писала не отрываясь. Однако, когда мой друг дядя Гриша-Капитан просил меня прочитать то, что вышло, вся рукопись превращалась в волнистые линии. Двадцать листов волнистых линий. В книгах я могла прочитать не только три слова, которые уже знала, но еще и слово «море» и некоторые другие, но в моих страницах не только я, но и сам Гриша-Капитан не мог толком ничего разобрать: «Здесь лишь волны», – говорил он. Это повторялось раз за разом, без исключений. Само море, по-видимому, входило внутрь листа, подменяя мною написанное. Может, это было его послание, которое ждало расшифровки? В дыму Беломора под ритм и позвякивание множества печатных машинок, под смех и разговоры я пыталась снова и снова понять, почему море затопляло мои слова.
