.
Матросы вышли из общежития строем. Женщины на улицах доставали платки. Они ловили слезы у уголков глаз, но некоторые даже не вытирались. Их носы краснели, капли текли по щекам, заползая в рот, стекая по подбородку, и особенно крупные достигали шеи или падали на грудь. Все женщины, оказывается, любили Гагарина. Я тоже чувствовала себя причастной к этой великой любви.
Значит, он уже не пройдет по Млечному Пути. И мне вспомнился человек в физкультурном костюме. Взглянув на подаренный мне соседом по купе шарик, я заметила, что красное пятнышко внутри чуть разрослось.
В эти дни черно-белый Гагарин с орденами и медалями или гораздо более милый, в скафандре, то грустно смотрел, то широко улыбался со щитов, со стен, со страниц газет. За несколько дней до его падения, задрав голову, я шла, а потом бежала за белой полосой самолета в небе. Когда она стала темно-синей, начался закат. Маленький самолетик, ярко выделяясь на алом, падал в сторону моря.
Взглядом я находила Млечный Путь и пыталась утеплить там какое-то пространство специально для Гагарина, но мое очищение от соплей и ушных пробок, несмотря на целебный морской воздух, было, как видно, еще неполным, и ничего у меня не получалось.
Всю весну и лето Гагарин оставался с нами, и каждое утро начиналось с его улыбки, которая так странно напоминала мне улыбку кого-то другого. И хотя он продолжал улыбаться, как всегда, теперь все говорили о нем в прошедшем времени.
В апреле цвели лиловым сливы, а кипарисы – желтым порошком.
Перед сном, под тусклым светом ночника, Надя заводила песенку о том, как «один лохматый пес праздновал рожденье». Ведь скоро и я должна была праздновать мой день рождения. Хоть все слова песенки на этот раз были понятны, они не очень-то веселили. Может быть, я тоже подцепила тоску.
В мае были штормы, и было зябко.
В июне начали цвести яблони. Газеты с Гагариным пожелтели.
В июле я стала коричневой, как негритенок, и теперь было ясно, что мой новый белый мишка, получивший в конце апреля имя Лютика Кинга, совсем не похож на меня.
Каждый день вещи и люди, которые должны были быть вечными, рушились и разбивались, но в любую погоду на центральной площади Ялты, на глыбе постамента, неподвижно стоял красно-гранитный гигант. С ним уж точно ничего не могло случиться. Даже в жару, когда все ходили в легких рубашках и платьях, на нем поверх жилетки неизменно было надето распахнутое пальто, а в руке зажата кепка. Другую руку он заложил за пазуху и смотрел вдаль, поверх всего. Оттуда ему было видно все до самого моря, а может, и дальше. Конечно, он тоже заметил падающий самолетик и знал, где и почему разбился Гагарин.
