Эль Кучильо взял перо, постучал деревянным кончиком по лбу и, поджав губы, искоса взглянул на свод пещеры.
– Полагаю, – наконец сказал он на чистейшем французском, – вы не поможете мне с рифмой к слову «Ковильян»[3].
Я ответил, что мои познания в испанском для этого слишком скромны.
– Богатейший язык, – заметил он, – однако с рифмами в нем туговато. Не то что в немецком или английском. Вот почему наши лучшие произведения написаны белым стихом, с этой формой поэт способен достичь больших высот. Однако боюсь, такие материи гусарам не доступны.
Я хотел заметить, что если они хороши для бандита, то уж для кавалериста – тем более, но он уже склонился над своим незаконченным стихом. Наконец Эль Кучильо с довольным вздохом отбросил перо и прочел несколько строк. Трое негодяев, державших меня, восхищенно ахнули, и широкое лицо главаря зарделось, как у девушки, которая впервые услышала комплимент.
– Кажется, вышло неплохо, – сказал он. – Понимаете ли, долгими вечерами надо чем-то развлечься, вот мы и распеваем наши собственные песни. У меня есть кое-какие связи, и я не теряю надежды в скором времени увидеть скромные плоды своих трудов напечатанными, да не где-нибудь, а в Мадриде. Однако вернемся к делу. Как вас зовут?
– Этьен Жерар.
– Звание?
– Полковник.
– Корпус?
– Третий гусарский полк.
– Для полковника вы что-то молоды.
– Мне выпало немало возможностей отличиться.
– Что ж, тем печальнее, – заметил он с благодушной улыбкой.
Я высоко поднял голову, показывая, что ничего не боюсь.
– Кстати, похоже, нам попадался кто-то из ваших, – сказал главарь, листая свой гроссбух. – Мы тут ведем журнал военных действий. Вот, двадцать четвертое июня. У вас ведь был молодой офицер по имени Субирон, стройный юнец с белокурыми волосами?
– Конечно.
– Двадцать четвертого его закопали.
– Боже! – вскричал я. – Как он погиб?
– Говорю же, мы его похоронили.
– Но что произошло?
– Вы меня не поняли, полковник. Когда его хоронили, он был жив.
– Его закопали живьем?
Эль Кучильо взирал на меня с невозмутимой улыбочкой. Я бросился вперед и непременно вырвал бы ему глотку, если бы три мерзавца меня не оттащили. Я отбивался, тяжело дыша, клял его на чем свет стоит, отбрасывал то одного злодея, то другого, извивался и выкручивался, но все зря. Наконец меня связали по рукам и ногам; ментик еле держался на плече, веревки до крови врезались в кожу.
– Гнусный пес! – крикнул я. – Только попадись, я покажу тебе, как трогать моих ребят! Ты еще узнаешь, зверь, у моего императора длинные руки. Сколько ни прячься в своей крысиной норе, настанет время, когда он выкурит тебя отсюда, и тебе с твоим отребьем придет конец.
