— Опоры нет, коммунистов нет.
— Какие коммунисты, у Трофима Кошкина слов не дощупаешься, ему прикажи — сделает, чтобы людей организовать — боже упаси! Давыд Пшонкин — древний старик, с печки не сползает. Один я начеку. Коммунисты были, когда колхоз был. Пойдем пообедаем.
Дом Грошева, как верховод, возвышался над остальными. Выпятив высокий, из красного кирпича цоколь, он точно хвалился: вот я каков.
В полутемных сенях их встретила тучная женщина. Шла, и половицы, поскрипывая, гнулись. Ивану Ильичу пожаловалась:
— Каждый день так. Каждый день себя голодом морит, знает одну работу. Без завтрака, как молоденький, бегает.
— Ничего, я дюжий, — Грошев, кося глазами на Алтынова, подмигнул.
В половине дома, куда они вошли, было по-крестьянски просто и просторно. Большая русская печь. Липовый, темный от времени стол. У печи, вдоль стены, широкая посудная лавка, выскобленная до блеска. Рядом с дверью на пузатых ножках деревянная кровать, застланная одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. В темноте красного угла притаилась икона. Грошев поймал взгляд Алтынова, мотнул головой в сторону жены, стучавшей заслоном:
— Их не пересилишь.
Алтынов промолчал, хотя помнил икону с тех пор, как Грошев его после купели отхаживал водкой. Да и скоро забыл об иконе. Вкусно запахло наваристой похлебкой, где-то внутри защемило так, что задвигал губами. Жена Грошева, Лукерья, кинула на стол облезлые деревянные ложки, в большой эмалированной миске подала дымящуюся похлебку со свежей бараниной. От такой похлебки не оторваться. Да и подовой хлеб домашней выпечки был необычно вкусным, душистым. Лукерья стояла у печи и осторожно следила за тем, как они ели, время от времени их подначивая:
— Хлебайте, хлебайте, чай, наголодались. Может, погуще подлить?
И подливала. После из такой же большой миски ели пшенную кашу. Каша была разваристая, таяла во рту. Давно Иван Ильич так сытно не ел. Пообедав, Грошев предложил было малость покемарить, но Алтынов, пересиливая легкую дремоту, отказался. Они выбрались на крыльцо, присели на ступеньках.
Грошев ловко одной рукой свернул прямушку, лизнул языком по краю газеты — и готово. Алтынов левой достал папироску, сунул коробок спичек под мышку правой оторванной руки.
— Мастак, — сказал Грошев, прикуривая от спички Алтынова. — Будь у меня вместо правой в целости левша — я так не смог бы.
— Сумел бы, — заверил Алтынов. — Куда денешься.
Курили молча. За садом Грошева, в промежутках дощатого забора, мелькала Анна Кошкина — куда-то ее гнала сухота-забота.
