Шаги в прихожей стали удаляться. Анна запела:
— Трофимушка, гостюшко у нас какой!
Опоздала: за мужем захлопнулась дверь.
— Вы тут побудьте, я вам принесу молочка из погреба, холодненького, оно сладкое.
Алтынов и рта не раскрыл, как Анна исчезла. От нечего делать стал читать похвальные грамоты. 1958 год. Анна Кошкина получила от каждой коровы две тысячи восемьсот килограммов молока. 1959 год. Четыре тысячи!
Анна вошла с запотевшей кринкой, но не успела достать стаканы из буфета, как в прихожую ошалело вбежала белобрысенькая девочка и закричала:
— Тетк! Мамка вешаться хочет!
Анна остановила ее:
— Иди и скажи, чтобы не дурила, приду — плохо будет!
Девочка продолжала хныкать:
— Мамку жалко.
— Иди, иди, не повесится твоя мамка. — Анна приложила к сухим глазам запон. — Беда, Иван Ильич, с сестренкой. Егорка — непутевый — ее муженек. Андрей Егорыч побранил его за Пашеньку, он и взбеленился, с неделю вино лопал, до того допился, что за Санюшкой с веревкой бегал, а протрезвел, паспорт взял и смотался в Санск. Ей бы паспорт спрятать, да она, раззява, не в меня, как будто и не сестра, такая беззащитная, хворая, ума не приложу, что с ней делать.
— Пошли к ней, — сказал Алтынов.
Санька, жена Егора Самылина, держала веревку и дышала, как рыба, выброшенная на берег. Маленькая девочка визжала под кроватью, белобрысенькая Верунька, что прибежала раньше, чем пришли Анна и Алтынов, ухватилась за конец веревки и, брызгая слезами, кричала:
— Мамка, не нады!
Анна рывком вырвала веревку. Санька вниз лицом упала на кровать и запричитала, из ее причетов Алтынов понял, что старшая дочь, которой в эти минуты дома не было, отказалась мыть пол в сенях, мать, чтобы припугнуть ее, пообещала повеситься.
— Работать, Санька, надо! На работе блажь из тебя скоро бы вышла! — раздался за спиной Ивана Ильича сердитый голос Грошева.
Алтынов повернулся и не сразу протянул руку бригадиру. Грошев был непохож на себя самого. На нем мешковатый новый синий хлопчатобумажный костюм, и прежней шапки, годной разве только вороне на гнездо, как однажды сказала Прасковья Антонова, не было на его голове, лысину прикрывала фуражка, а подшитые валенки заменили тупоносые ботинки, видно вынутые с самого дна сундука.
— Ты, Иван Ильич, на эту комедию не обращай внимания: Санька вечно чудит. Анна, ты сестру успокой. Идем, Иван Ильич.
— Духотища какая, — сказал на улице Грошев. — Как в парнике… Вот работай с такими психами, сам дивлюсь, как держимся…
