— Сделаем, — говорил директор, — я осмотрел ваше болото, сделаем с умом, не нарушим водный режим. Ну и еще, — он дотронулся до пуговицы на костюме Низовцева, — берег Сырети облесите обязательно, мы составим план облесения. Лес воду бережет и накапливает.
«Где я людей возьму на все?» — чуть было не вскрикнул Низовцев. Этот вопрос задал себе и сейчас, в который раз вспоминая Прасковью Антонову. В последние дни о чем бы он ни думал, мысли возвращались к случившемуся в Малиновке. Он всего только стукнул кулаком, мало ли пришлось постучать — виновата же она, за провинность маленьких ругают, он прав, прав же он. Но ощущение, что сделал что-то не так, не проходило.
— Да, задождило, — сказал Низовцев, разглядывая сквозь муть стекла слабо видневшуюся под окном березу. За спиной послышались быстрые, четкие шаги. Низовцев оглянулся. Лицо Прохора Кузьмича от возбуждения было красно, глаза бегали по сторонам. Прохор Кузьмич подошел к столу, кинул печать и сел.
— Возьми! — задыхаясь, произнес он. — Командуй! Я больше не могу.
Андрей Егорович сел в кресло, которое было слишком просторно для его сухой фигуры, облокотился на подлокотники, спросил председателя сельсовета:
— Что это значит?
Прохор Кузьмич заерзал на стуле.
— Спрашиваешь, что это значит? Значит это, ты творишь беззаконие, произвол, да, да! Что мне законы, когда судьи знакомы. Ты не считаешься с Советской властью, что хочешь, то и творишь. Я, согласно директиве, запретил Миленкиной строить в Малиновке избу, ты словом со мной не перекинулся, принудил плотников возвести ей хоромы. Пошло врозь да вкось — хоть брось. Я в райком доложу.
— Это твое дело, — сказал Низовцев, по-прежнему пристально разглядывая Прохора Кузьмича и, видимо, смущая его. — Печать можешь оставить, соберем сессию, ты скажешь, что слагаешь с себя обязанности, не по Сеньке, мол, шапка, я поддержу тебя. Надеюсь, не сотворю никакого произвола?
Прохор Кузьмич побледнел.
— Коли птицу ловят, так сахаром кормят. Ты хочешь обойти районный комитет партии. Да, на языке мед, а под языком лед.
— Нет, почему, я поговорю с первым и с предриком.
Прохор Кузьмич шумно выдохнул и сделался мягким, бескостным, его широкие плечи обвисли, толстые щеки потускнели, одрябли.
— Это произвол, самый настоящий произвол, — прошептал он.
Дождь застучал, забарабанил. За окнами в водяной мути кто-то закричал:
— Барь, барь…
«Неужели стадо пригнали, нет, конечно, просто кто-нибудь овцу в стадо не гонял, а она с привязи сорвалась, — подумал Андрей Егорович. — Прохор Кузьмич, наверно, забыл, как под дождем босиком бегать за скотиной», — вслух сказал:
