Нет в том греха, что ты скупаешь награбленное.
Разве сам ты грабил, сам разрубил или прострелил какой-нибудь женский дорогой головной убор?
Жива ли, умерла ли та женщина, на которой был этот головной убор, — это опять его дело.
Раз он принял от запорожцев душегрею с жемчужными пуговицами и золотыми петельками.
Душегрея была в крови, и Азейка решил, что ему нужно отслужить панихиду.
Но, во-первых, как служить панихиду, когда не знаешь имени умершего, а во-вторых — разве так не могло что запорожцы сняли душегрею с раненой, а не с убитой?
Ранили, а добивать не стали.
И это ему тоже было жутко, — что он не знал, как ему поминать владельцев, приносимых ему запорожцами вещей…
За упокой или за здравие?
И он решил, что нужно ставить жертвенные свечи по-череду всем иконам, перед которыми кадят во время обедни.
Когда он ставил свечи, он молился, чтобы беда прошла мимо, чтобы как-нибудь не выплыло чего наружу.
Он шептал, крестясь:
— Пронеси и спаси.
И клал поклоны, стукаясь лбом о церковный пол.
И пока у него все сходило благополучно…
Он считал себя не только праведным перед Богом, но даже и покровительствуемым небесными силами.
Он, правда, чувствовал себя не совсем спокойно, когда заговорил с Молчановым про возок и запорожцев, так как знал, что Молчанов имеет своих доброхотов и в разбойном, и в других приказах и чуть ли сам не служил в свое время именно в разбойном приказе.
Но вместе с тем он и того обстоятельства тоже не упускал из виду, что Молчанову понадобились запорожцы и возок. Как-раз тогда, когда он от них всего более хотел отстать.
У него выкатились истинные слезы умиления, когда Молчанов без лишних разговоров заявил ему, что и возок он у него возьмёт, и запорожцев на службу к себе примет.
Он поднял глаза к потолку и произнес мысленно, поднимая в то же время обеими руками полу поддевки:
— Слава тебе, Создателю!
И утер глаза полой поддевки.
И лицо у него было светлое и радостное, потому что в таком обороте дела видел опять знак особой Божией милости.
Молчанов попросил показать возок.
— Да нельзя, — сказал он, привалившись грудью к краю стола, вытянув шею как гусь, когда его поманят хлебом, и перестал мигать вдруг округлившимися глазами.
Молчанов смотрел вопросительно в его остановившиеся немигающие глаза.
— Ен там спит, — пояснил Азейка, — ихний…
— Кто?
— А, казак…
— Ну, вот — сказал Молчанов, подымаясь.
Азейка протянул к нему руки, выставив как напоказ обе ладони с широко растопыренными пальцами и воскликнул:
