– Санька-кабан опять спит, с девкой его на ночь оставили и ни хрена!
– Не… Пушок замуж собралась, а Саньке – облом…
Второй весело дернул дверь и едва устоял на ногах, повиснув на латунной, еще купеческой ручке: против всяких правил дверь была не заперта.
– Ну, совсем озверели, даже не заперлись! Заходите, люди добрые! – Старший щелкнул огромным медным засовом, точно прогнал по проволоке счеты.
Сменщики тяжело протопали по залам музея, на ходу заглянули в каптерку, на эти сутки превращенную в спаленку. Низкий столик был завален конспектами, узенький матрасик смят. На полу лежала упавшая книжица. Старший поднял и зачем-то обнюхал томик.
– Стихи… тьфу!
– Эй, Пушок! Ау? – позвал его напарник. Старший подергал носом:
– Слушай, что-то кровью вроде пахнет, я еще в армии нанюхался…
– Точно, свежатиной тянет, как на охоте… Замри…
В музее было тихо, так тихо, что стал слышен далекий паровозный гудок с вокзала.
– Е-мое… Посмотри туда! – позвал старший.
Дверь в Бронзовый зал была распахнута. Утренний свет едва пробивался сквозь шторы из красного бархата. В углу у старинного камина навзничь лежала девушка. Правая рука откинута, из разжавшихся пальцев выпал пистолет. Кровь, густая, темная, как смола, залила паркет. В багровом сумраке слабо светилось ее лицо с едва прикрытыми веками. Волосы словно спеклись на виске, и от этого голова казалось продавленной с этой стороны, как у пластиковой куклы.
– …Твою мать! Пушок в голову шмальнула! – ахнул старший.
Встав на цыпочки, второй милиционер заглядывал в музейный зал.
– Назад! Не напирай! – Старший загородил рукой дверь.
– Глянь-ка – Бабу-ягу расколошматила, – прошептал второй, оглядывая разгром в музейном зале.
Пол вокруг девушки был усеян черепками и розоватой керамической крошкой. Высокая глиняная статуя в полтора человеческих роста, прежде стоявшая в полутемном углу, была расколота на крупные куски.
– Украли чего? – шепотом спросил милиционер.
– Да чего тут украдешь, вроде цело все… «Ангара», «Ангара», я двадцатый…
Через минуту милицейский эфир взорвался вызовами: «В Краеведческом – самострел!» Весть о том, что сержант Пушкова застрелилась накануне свадьбы, казалась бредом в это ясное летнее утро, когда деревья и трава были полны прозрачной, струящейся по стеблям жизни, а птичьи голоса звенели беззаботной радостью.
Ожидая подъезда опергруппы, смена нервно курила на крыльце музея.
– Последняя смена у нее была, – глядя поверх деревьев, говорил старший, – в медовый месяц на море собирались. Жених-то, поди, ничего еще не знает…
