Артикуляция белорусской этничности в 1830-1850-х гг.
На наш взгляд нет смысла подробно останавливаться на анализе различных проявлений артикуляции белорусской этничности, языка и исторического прошлого в творчестве или публикациях Я. Чечота, Я. Борщевского, А. Рыпинского, В. Сырокомли, А. Абрамовича, В. Дунина-Марцинкевича, П. Шпилевского, И. Григоровича, так как это уже многократно делалось [85], в том числе и достаточно критически [397, 379]. Вместе с тем хотелось бы отметить ряд принципиальных моментов.
Во-первых, едва ли есть основания квалифицировать все эти феномены как проявления движения, т. е. более-менее организованной и политически направленной активности даже в 1850-х гг. В одном из своих писем к М. Драгоманову, В. Савич-Заблоцкий, пытаясь дать целостную картину этого явления, сообщал, что еще до 1860-1863 гг. «до десятков пяти экономов, попов, панских гувернеров, ксендзов», т. е. «малопоместных» ... с «простым народом побратались, да и его языком писать и говорить могли» ... Они мысли никакой другой, цели никакой кроме благотворительности своей к этому народу не имели — ни политической, ни социальной цели, и через это-то себе его веру и сердце завоевали» [190, с. 315, 316]. Различные формы литературно-художественной жизни носили либо характер городских салоно(кружки А. Киркора в Вильне, В. Дунина-Марцинкевича в Минске, А. Ве-риги-Даревского в Витебске), либо землячеств (Я. Борщевского в Санкт-Петербурге), но не этнокультурных объединений. Произведения на белорусском языке у большей части представителей «белорусской школы» появлялись эпизодически. Это в равной степени касается и всех других форм акцентации белорусской эт-ничности, а также и самих авторов. Всему этому явно не хватало преемственности. Характерно, что Я. Чечот, считавший Катехизис 1835 г. «единственным, что есть у многомиллионного белорусского народа», признавался, что ни разу его даже не видел [251, л. 9 об., 10]. Литература на белорусском языке адресовалась, нередко, узкому кругу читателей. Так, например, известные анонимные поэмы «Энеида навыворот» и «Тарас на Парнасе » были рассчитаны на восприятие той незначительной части населения, которая не только была грамотной, но и разбиралась в тонкостях античной мифологии, а также была в курсе борьбы идейно-литературных направлений того времени — классицизма и романтизма. Только обладая всеми этими знаниями, можно было до конца понять острый травестийный смысл анонимных поэм. Остается открытым вопрос и о побудительных импульсах обращения к артикуляции белорусскости. Хорошо известны контакты Я. Борщевского с Т. Шевченко. По мнению Н. Вакара именно они побудили Я. Борщевского к собиранию белорусского фольклора [397, с. 76].
