Отвлек ее хохот Меклера: мэтр задыхался, не мог вымолвить слова, он только пересчитывал пальцы, показывая на присутствующих, и показал всем: пять! Тень тревоги легла на лицо Штеттера: он никогда не видел таким своего дальнего родственника.
— Квин… тет! — наконец, выговорил музыкант. Прыснули и другие, поняв ребус положения: их пятеро, то есть квинтет, и вдобавок форель: Форельный квинтет Шуберта сыграла с ними судьба, и для них.
— Квинтет, впрочем, обходится без дирижера, — забавлялся игрою смыслами Лео, — а тут вы налицо.
Такое развитие темы Меклеру не понравилось вовсе, он перестал смеяться. Да и ветер стих, парус обвисал, изредка пытаясь надуться. Мелкие волны ударялись о борт, гора Риги удалялась, и все явственнее выступали из голубой дымки очертания церкви, остатков средневековой стены, крыш. Музыкант забеспокоился, не опоздают ли они при таком ветре на репетицию, Лео с видимым сожалением оставил место рулевого и перешел в рубку. Заработал мотор. Приподняв нос над водой, окруженный воротничком белой пены, корабль быстро поплыл вдоль парка, уставленного скульптурами, – министры сочли их для площадей города неприличными. Вскоре Штеттер причалил к пристани, над которой возвышался другой корабль, и огромный, — вытянутое эллипсом здание концертного зала.
Они вошли вместе, а потом Меклер отдалился, похолодел и откланялся, сказав, что сегодня они уже не увидятся. Собственно, репетиции заканчивались, и сегодняшняя — почти генеральная. Остались кое-какие пустячки, они могут послушать, пока не надоест, хотя остановки и замечания тоже интересны, если знать произведение и иметь — Меклер взглянул на Клауса — слух. Штеттер сказал, что отвезет маэстро домой на своем огромном черном джипе. Клаус и сестры хранили верность автобусу.
Меклер дирижировал Малера. Странен был вид огромного пустого зала, утонувшего в темноте, где их никто не мог видеть. Угадывалось, однако, что потолок очень высок, если вообще есть. Несколько темных силуэтов они увидели, но лиц разглядеть не могли. Музыканты быстро выходили на сцену, одетые в штатское платье, и многие в джинсах, и певица была в тишортке… Такова будет и музыка, сказал себе Клаус, однако быстро вошедший — почти вбежавший — Меклер произвел невидимый электрический разряд, нити протянулись от него к музыкантам, они делались все крепче. Оркестр как бы поднялся в воздух и повис организованным отрядом марионеток. Лишь певица поднялась и ушла, — ей предстояло вступить много позднее, но на последних репетициях Меклер требовал присутствия всех — ради единства замысла композитора: партия голоса, видите ли, была в голове и сердце Малера с самого начала, а потому и на сцене ей полагалось материализоваться с первых же тактов. Она и попробовала возразить, но Меклер пресек попытку оппортунизма, сказав: «Мадам, философствовать буду я». Она фыркнула и покорилась.
