Я хохочу от души: очень уж это в духе нашего дурака-начальника.
— А рыбы-то хоть взяли?
— Две наважки, тра-та-та — на жарёху!.. А уёк, мать его, отошёл — в тот день не было…
— Нормально смотались — за триста километров!
— Так бензин-то казённый!..
…Так за болтовнёй, в мерном, усыпляющем урчании мотора и покачивании кабины проходит час, и вот уже ручей, у которого всегда все останавливаются. Где-то на вершине сопки бьёт ключ и стекает вниз, к дороге, под которой для него проложена труба. Володя глушит двигатель, и мы выходим в промозглый сумрак, пьём воду, которая в ключе необыкновенно вкусна, и смачиваем лица, прогоняя сон. «Хороша, сволочь! — говорит Володя. — Особливо с похмелья!» Ну, похмелье-то у него — состояние, так сказать, перманентное. …И вдруг я понимаю, почему его понесло в лес за шестьдесят километров на ночь глядя, хотя мог бы легко поехать и утром: в экспедиции всегда имеется «спиртовое довольствие» — для приборов и прочих «медицинских» целей, — и Володя мой крепко надеется, что у инженера Кашина, которого я должен сменить, что-то осталось. «Алкаш чёртов, — думаю я, но уже как-то беззлобно, по инерции, — такой вечер испортил!»
Я отхожу в сторону и кутаясь в «аляску», замираю во влажной тишине, вслушиваясь в тихое журчание ручья, которое завораживает. Клочковатый туман спускается с сопки и выползает из таинственно чернеющих зарослей, круто уходящих вверх; сквозь него на не совсем ещё тёмном небе видно бледное пятно луны; вокруг уже темно и жутковато. Я цепенею в каком-то трансе растворения в ночной природе, но тут Володя начинает мочиться, шумно выпуская газы, и — всё: «чуйство» оскорблено, магия исчезла! «Так его, болезного! — усмехаюсь я над собой. — Так его, эстетствующего! …Но тебя, Вовик, я тоже достану!»
— Чего тебя понесло-то на ночь глядя? — начинаю я провокацию, когда мы снова трогаемся. — Я думал, с утра — в обсерваторию, подам Дремучеву заявку, получим спирту… И поехали бы, как белые люди!
Володю буквально перекашивает:
— А ты чего, не получил?..
— Когда-а??
Володя начинает как-то странно дёргаться, подобно роботу, которому поступили противоречивые команды: то ли разворачиваться, то ли продолжать движение. Я пресекаю эти колебания:
— Э-э! Ты чего? Вперёд, неразумный брат мой! Только вперёд! Кашин уже который день без хлеба!
— Эх, ё…! Тра-та-та!
— А вообще, ты прав: от этого алкоголя — сплошной вред, — прикалываюсь я.
— Да иди ты! — моего Володю не узнать, лицо убитое. — …А может, у Кашина осталось, — раздумчиво произносит он.
