Он постоял в проходе, выводившем в переулок, потом, ступая по камням, брошенным в грязь, босыми своими ногами с жесткими, будто роговыми, подошвами вышел на улицу. Посмотрел на ультрамариновое небо. Звезды мерцали, и казалось, небо дрожит, покрываясь от холода розоватой гусиной кожей, такой же, какая стягивает иногда тугие груди негритянок в цвете лет. Он окинул взглядом двор, посмотрел на землю, на зеркало из жидкой грязи, отражавшее его тощий силуэт.
Тропическая ночь с черными плечами и курчавой шевелюрой из маленьких белых облачков медленно слабела.
Лачуги стояли в отсвечивающей грязи, подобно обваливающимся кучкам навоза в общинном загоне. Двор спал очень крепко, и на церкви святой Анны часы пробили: «Тинг... ти-тинг... пинг...»
Тебе хватит времени, Илларион! На что хватит времени? Разве он знает? Тьфу! Когда тебя мучит голод, разве знаешь все это!
«Надо мне туда идти. Надо, черт возьми!» — подумал Илларион.
Во дворе, от лачуги к лачуге та же пакость, тот же смрад, то же свинство. Илларион бежит на носках, пляшет пляску голода и лихорадки, пляску преступления, бесшумную пляску страха и осторожности. Он бежит, он танцует, он подпрыгивает, делает маленькие скачки, он бежит, он танцует.
Ветерок, покашливая, как чахоточный юноша, подталкивает Иллариона по асфальтовой дороге к большому городу Порт-о-Пренс. К Порту Преступлений. Город лежит у подножия холма, покрытый блестящими, сверкающими золотыми украшениями, как уснувшая куртизанка; ее раскинутые ноги очерчивают прожорливую бухту, голова опирается на Форт-Насиональ, по темному плечу сбегают распущенные волосы из курчавых кустарников. Порт-о-Пренс ночью — красивая девка, девка разукрашенная электрическими драгоценностями, обжигающими огненными цветами...
Илларион бежит к городу. Деревья, деревья бегут вместе с ним, деревья танцуют. Деревья открыли бал, бал, на котором жизнь заставляет кружиться. Иларий Илларион, жизнь нынче вечером — неистовая карусель! Вдоль петляющей дороги — лачуги, кусты, лачуги, заросли, лачуги... Порт-о-Пренс в ночи...
Тропическая ночь, сводница, одетая в черное, вздрагивает. Сквозь ее покровы просвечивает розовое тело в позорных пятнах порока. Тропическая ночь словно шевелится.
Вереница огней кричит на всю улицу: «Это квартал-лупанарий — Граница». Смех ча-ча >1 наслоился на джаз. Женщины с яростью изрыгают ругательства и грязные оскорбления.
Джаз взбесился. Суинг плюется, трещит и раскачивается. Подальше румба ржет, как кобылица. Грохочет барабан; конго вопит дребезжащим голосом пьяного гидальго:
